Это не пост про плебейскую республику. Это пост про помидоры.

Пять лет я живу «загородом». Сначала думала, что я не такая, но вот пошел второй год моего увлечения овощами. Почему в современном мире якобы abundance (самые разнообразные продукты доступны 24х7) люди готовы по полгода прыгать вокруг кустов пасленовых?

В прошлом году я на шару натыкала рандомной рассады. Но сейчас я пытаюсь начать выращивать овощи, которые недоступны (или мало доступны) там, где я живу: острые перцы (халапеньо мои халапеньо), сортовой картофель (rip), морковку веселого фиолетового цвета, бок-чой, сортовые помидоры.

Помидоры — сложная тема для средней полосы России. Чтобы вырастить хорошие, сладкие, сочные помидоры нужно, чтобы совпало множество условий. Но главное — это солнце. Иначе, как не старайся — следуешь ли ты более промышленным агротехникам (правильный порядок подачи азота-калия-фосфора-минералов, календарик обработки от болезней, прополка, севооборот и тд — не буду делать вид, что разбираюсь в агротехниках) или охипстеренным «натуральным» принципам земледелия (высадка в одну грядку растений-партнеров, натуральный цикл удобрения земли, мульчирование, опять же, и тд, этих много в соцсетях), ты получишь недозрелые, а может еще и больные помидоры.

Однажды ночью, подъезжая к Краснодару по трассе М-4, я видела, как черное небо от края до края озаряется густым оранжевым светом — это досвечиваются помидорные теплицы. Но более мелкие хозяйства не могут себе такого позволить. При этом мелкие хозяйства вплоть до «народных селекционеров» (я лет через пять 🤞) выращивают чертову тучу самых разнообразных овощей.

В массмаркет-магазине мы обычно встречаем ограниченный набор основных овощей и фруктов. Покупая бакинский помидор (это, кстати, не сорт, а общее название для примерного набора характеристик гибридов) в Москве, а потом — точно такой же в Таганроге, мы наблюдаем сокращение биоразнообразия: в приоритете у сх-сектора — не вкус, аромат и пищевые качества, а продолжительность хранения, устойчивость растения к болезням, а плода — к перевозкам, визуальные качества (покупатели — это мы! — склонны выбирать идеально выглядящие фрукты и овощи и не брать «некрасивое». На деле естественный вид плодов — тут у нас обычно включается здравый смысл! — не может быть одинаково идеальным. Мы не ждем этого от куста с помидорами — но почему-то ждем от магазина, продающего помидоры). Фактор логистики и хранения — один из ключевых: далеко не каждый помидор доедет из Краснодара во Владивосток, но именно это требуется, чтобы создать иллюзию все-доступности и abundance.

Сейчас в мире выращивается ограниченное количество гибридов овощей и фруктов, у которых специально поддерживаются нужные качества, и биоразнообразие постепенно исчезает из экосистемы — компании стремятся более эффективно создавать более маржинальные продукты, а «огородники» и мелкие хозяйства «играются» с сортами, которые в лучшем случае «в сезон» доезжают до ресторанов, которые специально их выискивают. Это та самая логика «батончика» в контексте помидора: мы не просто получаем чудовищный батончик, мы еще и получаем невкусный помидор. Это вроде как создает продовольственную безопасность — но одновременно ей и угрожает: например, самый популярный в мире сорт бананов Кавендиш под угрозой уничтожения из-за грибковой болезни (все растения сорта Кавендиш — клоны, они подвержены одному заболеванию одинаково. Предыдущий популярный сорт бананов — Гро-Мишель — так и вымер). Вот дико интересная статья про научную сторону потери помидорами вкуса и запаха — это происходит далеко не случайно.

Но еще линия «батончик»/помидор — классовая. Если раньше признаком бедности считалось есть сезонные растительные продукты, то сейчас бедные едят «батончик», состоящий из списка непонятных букв и цифр, средний класс ест пластиковый помидор из магазина, а богатые едят Очень Вкусный Органический Сезонный Помидор Такого Сорта Который Имеет Смысл Назвать По Имени От Своего Локального Поставщика.

Это имеет тотальные последствия. «Батончик» = это не только отсутствие денег на помидор, это еще и отсутствие времени на то, чтобы разобраться, что кладут в твою еду, на готовку, на то, чтобы вообще сесть за стол и реально eat a meal, чувствуя вкус еды (fun fact: авторка книги про вкусы занимается разработкой «батончиков», но сама не ест «батончики», а ходит по дорогим ресторанам и распинается о разнице между taste и flavor, о важности текстуры, температуры и акупунктуры в еде — чего, как она прекрасно знает, никогда не испытают люди, которые купят её ultra-processed foods).

Все национальные кухни мира — это ответ на ограничивающие условия среды. Луковый суп, паста с помидорами, ванна кимчи, ферментированная рыба, соленые грибы — все это глубоко укоренено в доступной в конкретном регионе форме сожительства человека и природы, и природа всегда решала, а человек — выживал. Когда мы искусственными средствами пытаемся сделать вид, что никаких условий среды не существует, что любые продукты любой кухни мира всегда доступны в любой точке планеты в любое время — мы думаем, что мы технологические короли природы, но на деле мы просто жуем дорогой, пластиковый, безвкусный, не имеющий запаха помидор, потому что вкус, запах и сладость были потеряны в результате селекции, и помидор собрали зеленым, чтобы он смог через пол-мира доехать до прилавка и прожить еще две недели в холодильнике. Потому что кто-то сказал, что это главное. Мы все еще просто выживаем, но сложно сказать, что мы в процессе что-то...создаем. Скорее, наоборот.

Вкус создается временем, культурой, традициями. Нас ведь нигде специально не учат культуре готовки и еды. Мы либо получаем это в семье, либо — уже во взрослом возрасте — делаем усилие, чтобы самостоятельно научиться, помыкаться по интернету, поэкспериментировать. Но это какой же мощный запрос на это должен быть. Традиция «передачи» (в семье) — отмирает по куче причин, особенно на обширно понимаемом «западе» (причем, можно поспекулировать. поствоенный капитализм и поствоенный социализм сделали на этой ниве одинаковые «успехи», хоть и по разным идеологическим причинам). Родители, которые привыкли к «батончику», передадут это своему ребенку. Еда — это тоже, в определенном смысле, энергия, как газ, уголь или нефть. Но еще это связь с природой, культурой, историей, средой, физическим миром разнообразных эмоциональных и телесных ощущений, и, конечно, с другими людьми — со всем тем, как проживаемая жизнь нами ощущается. Щупальца темы еды — в нашей социальной реальности буквально везде.

Тема времени — тоже, конечно, ключевая. Тут и там появляется тренд на сезонные продукты (арбузы мы едим в августе, мандарины — в декабре, весной появляется молодой чеснок, лук, картофель; есть сезон спаржи, лисичек, горошка, свежей зелени, огурцов, персиков, черешни, клубники. Те же продукты доступны и не в сезон — они хуже и дороже, но капиталистическая логика вечной доступности неумолима). Хорошая еда требует внимания, традиционных технологий выращивания и производства, и времени, времени, времени. В США 58% диеты взрослого — ultra-processed foods, а 20% всей еды едят в машине. У людей нет времени на политику? Да какая политика, у людей нет времени нормально поесть, о чем вообще речь.

Давеча обсуждали на философском кружке Кьеркегора. (Настроение — сделать кьеркегоровские разведчтения. Я убеждена, что Кьеркегор — философ радости и веры в достижимость счастья вопреки отчаянию).

Anyway. В эссе «Страх и трепет» (философ радости. я серьезно.) Кьеркегор разбирает притчу об Аврааме и сыне его Исааке, которого бог наказал принести в жертву на горе в земле Мориа. Если Авраам соглашается, он — убийца. Если отказывается — богоотступник. Но Авраам, считает Кьеркегор — рыцарь веры. Он верит: он состарится, а рядом с ним будет Исаак, как обещал ему бог. Он верит: он выполнит божий указ. Обе эти веры уживаются в нем силой абсурда. Он не думает: это проверка, потому что тогда это рационализация божественного слова. Он не думает: я убью сына. Он верит, что, подняв нож, он обретет Исаака.

Здесь не поможет знание, которое стремится обезразличить в познании внешний мир: такое знание предполагает, что достаточно узнать что-то всеобъемлющее и великое, и никакого другого усилия будет не нужно. Знать историю Авраама — недостаточно, чтобы стать Авраамом. Быть умником — очень просто. Познать Авраама, познать парадокс веры мысленно — невозможно. Движение веры, говорит Кьеркегор, для него, умника, невозможно — он может увидеть это движение, понять его разумом, но он не может истинно повторить его. Выше трагического героя ему не подняться, ведь туда нельзя попасть только силой ума.

И это вызывает закономерный вопрос: почему зачастую философы, преодолевшие крайнюю степень интеллектуального усилия, ищут спасения в простоте, в не-уме? Куда они стремятся попасть? Эта идея преследует Кьеркегора, Ницше, она пронзает буддистскую философию, некоторые античные философии, экзистенциализм. Люди веками всматриваются в наличное существование на высочайшем уровне разумной воли — и начинают искать спасения в простоте, которую описывают как нечто куда более недоступное, чем познание. Почему?

Я тоже ищу спасения в простоте, и она тоже кажется мне умопостигаемой, но недостижимой. Как какой-то предел — многие знания не приводят к многим усилиям, и уж особенно — к движениям отречения или веры. Но почему? Кьеркегор прав: его путь можно повторить. Сначала ты несчастен, но не знаешь об этом. Потом ты несчастен, но знаешь об этом — и ты можешь узнать очень много причин и следствий своего несчастья и несчастья всего мира. Но в какой-то момент ты упираешься в тупик, в предел познания — да, всегда можно еще чего-нибудь узнать, усложнить свою картину мира, добавить деталей, нюансов, новых идей и концептов, которые помогут посмотреть на ситуацию «еще вот так вот». Но…зачем? Проблема несчастья — частного или всеобщего — не решается через сознание, считает Кьеркегор. Наши проблемы не решатся, if we just add more mind.

Отчаяние возникает из конфликта между тем, кем человек является, и тем, кем он мог бы быть, всеми его множественными «потенциальностями». Отчаяние принимает разные формы, но все они являют предел познания — где мы, наконец, утрачиваем «объективную» почву под ногами и оказываемся перед выбором, который не поддается рациональному решению. Надо выбрать что-то одно — стать с этим выбором чем-то единым — и в этом выборе приобрести намного больше, чем если бы мы остались там, где нам кажется, открыты все пути. Силой абсурда: выбираешь что-то одно, отказываешься от спекуляций — приобретаешь весь мир. Бесконечная преданность конечному.

Но это происходит не через уменьшение: может казаться, что простота — это отказ от чего-то более сложного. Проводя основное различие на уровне ума, мы думаем — упрощение это оглупление. Но рыцарь веры Кьеркегора, Übermensch Ницше или, скажем, практикующий буддист — не иррациональны в тертуллиановском смысле («верую, ибо абсурдно»). Они, что называется, супрарациональны (suprarational): возможности рационального мышления попросту исчерпаны, нужно что-то еще, что-то, что нельзя выразить форме какого-либо императива. Да даже в языке — не особо получится.

Смотрите-ка, какое глубоко рассудочное рассуждение о вне-рассудочном я тут надушнила.

Ну что, завидуем?

Я осматриваю его с головы до ног: нет ли тут какого‐нибудь разрыва, сквозь который выглядывает бесконечное? Ничего нет! Он полностью целен и тверд. А его опора? Она мощна, она полностью принадлежит конечному, ни один приодевшийся горожанин, что вечером в воскресенье вышел прогуляться к Фресбергу, не ступает по земле основательнее, чем он; он полностью принадлежит миру, ни один мещанин не может принадлежать миру полнее, чем он. Ничего нельзя обнаружить здесь от той чуждой и благородной сущности, что отличает рыцаря бесконечности. Он радуется всему, во всем принимает участие, и всякий раз, когда видишь его участником этих единичных событий, он делает это с усердием, отличающим земного человека, душа которого тесно связана со всем этим. Он занимается своим делом. И когда видишь его за работой, можно подумать, что он – тот писака, душа которого полностью поглощена итальянской бухгалтерией, настолько он точен в мелочах. Он берет выходной по воскресеньям. Он идет в церковь. Никакой небесный взгляд, ни один знак несоизмеримости не выдает его; и если его не знаешь, совершенно невозможно выделить его из общей массы; ибо его мощное, нормальное пение псалмов в лучшем случае доказывает, что у него хорошие легкие. После обеда он идет в лес. Он радуется всему, что видит: толпам людей, новым омнибусам, Сунду. Встретив его на Страндвайене, вы решите, что это лавочник, который вырвался на волю, настолько он радуется; ибо он никакой не поэт, и я напрасно пытался бы вырвать у него тайну поэтической несоизмеримости. Ближе к вечеру он отправляется домой, походка его неутомима, как походка почтальона. По дороге он думает о том, что жена наверняка приготовила для него какое‐то специальное горячее блюдо, которое ждет его по возвращении домой, например жареную баранью голову с овощами.

<…>

Он спокойно сидит у раскрытого окна и смотрит на площадь, у которой живет, и все, что происходит там перед его глазами, – будь то крыса, поскользнувшаяся на деревянных мостках, играющие дети – все занимает его, наполняя покоем в этом наличном существовании (Tilvaerlse), как будто он какая‐нибудь шестнадцатилетняя девушка. И все же он никакой не гений; ибо я напрасно пытался заметить в нем несоизмеримость гения. В вечерние часы он курит свою трубку; когда видишь его таким, можно было бы поклясться, что это торговец сыром из дома напротив, который отдыхает тут в полумраке. Он смотрит на все сквозь пальцы с такой беззаботностью, как будто он всего лишь легкомысленный бездельник, и, однако же, он покупает каждое мгновение своей жизни по самой дорогой цене, ʺдорожа временем, потому что дни лукавыʺ, ибо он не совершает даже самого малого иначе как силой абсурда. И все же, все же, я способен прийти от этого в бешенство если не по какой‐то другой причине, то хотя бы из зависти, – и все же этот человек осуществил движение бесконечности и продолжает осуществлять его в каждое следующее мгновение. Он опустошает глубокую печаль наличного существования, переливая ее в свое бесконечное самоотречение, ему ведомо блаженство бесконечного, он испытал боль отказа от всего, отказа от самого любимого, что бывает только у человека в этом мире; и все же конечное для него так же хорошо на вкус, как и для того, кто не знает ничего более высокого, ибо его продолжающееся пребывание в конечном не являет никакого следа вымученной, полной страха дрессуры, и все же он обладает той надежной уверенностью, которая помогает ему радоваться конечному, как если бы оно было самым надежным из всего.

Мем или жиза? Жиза или мем?

Откуда мы знаем, что мы что-то знаем?

В «Размышлениях о первой философии» Рене Декарт проводит мыслительный эксперимент. Он получил хорошее образование, но можно ли доверять тому, чему его научили? Ведь это — пересказы пересказов кем-то понятых идей. Научные факты оспариваются и оказываются ложными, теории доказываются и отвергаются. Сомневаться — нормально, но как далеко может завести сомнение? Что, если я, Рене Декарт, начну сомневаться во всем? Что я сижу в кресле, что передо мной лежит рукопись, да и что существуют в этом мире вообще такие вещи, как кресла и рукописи и Рене Декарты? Что, если весь мир — иллюзия, творение некоторого злого демона (Deus deceptor), который просто прикалывается над нами, убеждая нас в существовании вещей в этом мире, да и самого мира? Можем ли мы наверняка сказать, что что-то — есть, и иметь возможность доказать, что в этом случае злой демон точно не играет с нами?

Мысленный эксперимент Декарта показывает — да не особо. Уверенности в знании истины он противопоставляет другую крайность — уверенность в невозможности отличить истину от обмана, в необходимости отринуть существующие убеждения.

Но как с этим жить-то? В тотальном нигилизме?

Нет, говорит Декарт. Ведь есть последний оплот — единственная вещь, которую во всем этом торжестве радикального вопрошания мы не можем поставить под сомнение: наше существование. Если я сомневаюсь в истинности всего — даже самого себя, — должно существовать что-то, что сомневается. Даже мысль о несуществовании Я должна хоть у кого-то возникнуть. Если есть мысль — есть некто, субъект, который её помыслил. То самое: я мыслю, следовательно, я существую, когито эрго сум, или, точнее и ближе к идее самого Декарта — дубито эрго когито эрго сум, я сомневаюсь, следовательно, я мыслю, следовательно, я существую.

Декарт в «Размышлениях» приходит к доказательству существования Бога (ради этого все и затевалось). Но вообще злой демон — удивительно современная мысль.
Декарт разделял формальную реальность (то, что буквально, физически существует) и репрезентативную реальность (идеи и представления о формальной реальности, которые возникают в нашей голове). Связь между этими двумя реальностями не такая прямая, как может показаться. Именно репрезентативную реальность искажает злой демон.

Он, по Декарту, обладает несколькими ключевыми характеристиками: он всемогущ (он не отвлекается от обманывания Декарта и в его распоряжении все возможные ресурсы), он умен (он может обмануть Декарта) и он по природе обманчив (он хочет обмануть Декарта). Он может и хочет вложить свои идеи в голову Декарта, чтобы тот воспринимал мир так, как демону угодно.

Декарт не предполагает, что злой демон действительно существует, но Декарт, представляется, жил куда менее…опосредованно. Мы же в современном мире в большой степени существуем внутри систем, чья основная задача — формировать нашу репрезентативную реальность: медиа, социальные сети, ИИ, бесконечные эксперты и гуру производят утверждения о реальности, которые мы не можем проверить, не обратившись к другим наборам иллюзий. Мы буквально окружены злыми демонами, которые тратят все свое время и ресурсы на то, чтобы ввести нас в иллюзию, сманипулировать нашей репрезентативной реальностью.

Но идея не в том, чтобы опрокинуть нас в отрицание. Напротив, это лекарство, конец всех сомнений. Потому что наш старый друг Рене предлагает нам удивительную вещь. Если есть шанс, что утверждение (скажем, «Земля вращается вокруг Солнца» или «такой-то политик ест детей») может оказаться ложным, оказаться игрой злого демона, если у нас нет возможности самостоятельно (!) установить неоспоримую, однозначную, фактическую (!!) истинность этого утверждения, то нам стоит относиться к нему как к ложному, а не как к железобетонной истине. Это не значит, что никакой формальной реальности не существует — но мы, так получилось, окружены силами, единственная задача которых — представить нам свою её репрезентацию.

Поэтому, как минимум, можно раз в день спрашивать самого себя: кстати, а я сегодня вообще сомневался?

Также, вполне вероятно, «Размышления» — это анти-реклама продолжительного сидения в комнате наедине с самим собой. Начинает мерещиться всякое.

Интересный тейк. Человек взаимодействует с миром с помощью чисел (основа вычислительной науки: компьютерная наука, физика) и с помощью слов (основа гуманитарной науки: философия, риторика, поэзия). Сейчас мы стоим у поворота: ключевой станет именно «семантическая власть» (недостаточность перевода слова power: навык, который сейчас будет очень важно иметь). Семантика, в широком смысле, это работа со словами — а значит, со смысловой тканью бытия.

Мы видели такой поворот в истории. Раньше численное, научное познание было ограничено в своей возможности произвести эффект на мир: ну понял ты в 18 веке, как работают пчелы, и что? Научные открытия использовались для развития философских концепций — картин мира, политических устройств, этики и «как стоит жить» (религия, социальные ценности, персональная практика жизни). Но последние полтора столетия научный, численный способ имел огромный эффект: зная, как работают пчелы, мы можем построить промышленную систему, которая кормит миллионы людей. (Параллельно мы...уничтожаем пчел, что может стоить человечеству жизни. Но это и есть одна из причин поворота к важности семантики). Знание, как работает гравитация, в 18 веке было...бессмысленно. Знание, как работает гравитация сейчас, бесценно и приводит к технологическим изменениям. Сейчас мы видим этот перекос: технологический принцип работы с миром определяет то, как мир устроен.

Но вот мы достигли определенного технологического пика. Сейчас нам нужен именно семантический принцип работы с миром, человеческий принцип — и философия, в широком смысле, лучший способ тренировать этот семантический навык, в том числе, чтобы работать с этой силой, которую предоставляют ЛЛМ-ки и прочая машинерия.

Но философия может быть больше, чем только рабочим инструментом — она может дать «практическую мудрость», глубокое понимание, как мне жить хорошо. В чем разница? Первый способ — это решение проблем в реальном мире, и не так важно, кто и как их решит. Неважно, кто и как найдет лекарство от рака, если оно будет найдено. Но второй способ — персональный, индивидуализированный — именно я должен знать, как, скажем, строить отношения с людьми и с самим собой. Это знание, которое должно быть именно у меня, именно я должен быть тем, кто его для себя откроет и им воспользуется для своей жизни.

Инструментальные задачи может взять на себя ИИ или любая другая технология — мне нужно, чтобы мои проблемы в реальном мире были решены. Практические задачи проживания собственной жизни должны быть решены мной — именно я должна решить, какие ценности верны для меня, какие истины о том, как мне прожить хорошую жизнь, должны быть произведены мной и содержаться не в какой-то модели — они должны содержаться, за неимением лучшего слова, в моей душе. ИИ может решить внешние проблемы — но внутренние проблемы можем решить только мы сами.

Отсюда — уже мое — беспокойство: мы делаем что-то не то, когда просим ИИ решить задачи, касающиеся проживания жизни. Когда мы начинаем просить у него советов, как общаться с друзьями или переживать сложные эмоции. Когда мы просим его об инсайтах, когда загружаем туда свои разговоры с психотерапевтом и просим ИИ заменить живого собеседника, живое присутствие Другого. Нам нужны инсайты, которые производятся нашими собственными душевными силами, нужны решения, которые мы принимаем сами — потому что это, по сути, и есть жизнь, это и есть Я. Когда мы просим ИИ взять на себя семантическую ответственность — мы просим машину решить человеческую задачу. Давай, поживи за меня. Реши мою жизнь, как ты умеешь — то есть инструментально.

И мне кажется, это-то и пугает: мы сталкиваемся с реальностью, где наши банальные задачи за нас могут быть решены технологией, и нам остается проживать свою жизнь неопосредованно. Кто я такой в этом обновленном мире? В чем моя ценность — для меня лично? Как мне собой распорядиться? На эти вопросы, представляется, надо искать ответы не у моделек, для которых слова лишены смысла. Жизнь — не такая уж банальная задача.

But again...

Гребер и Уэнгроу в «Заря всего. Новая история человечества» (тут пересказывала их лекцию/эссе на тему):

Конечно, нельзя забывать: социальная теория неизбежно предполагает определенное упрощение. Например, почти про любое действие человека можно сказать, что в нем есть политический, экономический, психо-сексуальный аспект и так далее. По большей части социальная теория — игра, в которой мы делаем вид, просто ради дискуссии, что существует лишь какой-то один из этих аспектов. По сути, мы сводим всё к карикатуре, и это позволяет нам выявить закономерности, которые в противном случае остались бы невидимыми. В результате весь настоящий прогресс в социальных науках стал возможен благодаря тем, кому хватало смелости говорить вещи, в конечном приближении слегка нелепые: работы Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Клода Леви-Стросса — это лишь несколько характерных примеров. Нужно упростить мир, чтобы открыть в нем что-то новое. Проблема возникает, когда открытие давно совершено, а люди продолжают упрощать.

Высказывания Гоббса и Руссо были ошеломляющими и глубокими для их современников, открывали новые просторы воображению. Теперь же эти идеи звучат банально. В них нет ничего, что оправдывало бы продолжающееся упрощение истории человечества. Современные социологи сводят людей прошлого до двухмерных карикатур не столько для того, чтобы продемонстрировать что-то незаурядное, а потому, что, по их представлениям, именно такой формы «научности» от них ожидают. В результате это лишь обедняет историю и, как следствие, — наше представление о возможном.

Мне кажется, невозможно заниматься социальной теорией и не коробиться периодически от ощущения, что то, что ты говоришь или пишешь, звучит слишком упрощенно. При этом есть две большие разницы: можно сознательно упрощать, чтобы вывести принцип или сделать идею более ясной (понимая при этом, что реальность на самом деле устроена сложнее), а можно утверждать, что реальность действительно устроена настолько просто (как её описал Гоббс, Руссо, Фукуяма, Пинкер, Харари, etc). Это создает две проблемы: выборочное внимание (мы видим то, что подтверждает нашу точку зрения, а противное — не видим) и слепоту к слабостям собственной теории (мы перестаем видеть в ней недостатки).

Но само по себе это стремление во что-то, уже, наконец, уверовать, как в истину, очень понятно и манит — мы подспудно ждем, когда же наука убедительно и, самое главное, просто ответит на наши Большие Вопросы. Сложные ответы кажутся какими-то недостаточными и полными оговорок, как будто автор сам не до конца знает ответ. Это неслучайно: он и не знает.

При этом есть дисциплины, которые предполагают обратное движение — например, ну да, философия, сознательное и, возможно, кое-где чрезмерное усложнение какого-то кусочка реальности. Философию иногда называют искусством проводить различия, и это первое условие ясного мышления. Философия (особенно — философия науки) способна предложить взгляд со стороны (outsight), тогда как наука пытается ответить на конкретные вопросы (получить insights).

Приходится постоянно переходить с одного уровня на другой — и, главное, не пытаться упрощать там, где стоит усложнять, и наоборот, и не забывать, что зачастую мы обсуждаем не реальность, а её карикатуру. (Вот это конечно — совсем не банальная задача).

— У тебя есть убедительное описание реальности как-она-есть?
— У меня есть кое-что получше.

Спасет ли нас интуиция?

Или упражнение в расшифровке публичного выступления. Вот была такая своеобразно техно-тревожная речь Ильи Суцкевера в Торонто. Как её можно понять?

Во-первых, показательно место — университет. Академия как институция — место, где осмысляется, концептуализируется и объясняется реальность, но еще академия — живуча. Здесь люди веками делают то, что мало возможно где-либо еще. Именно академия переживает все — кризисы, войны, развалы империй, слом ценностных и исторических систем, новый рэп и старый рок и бабулин свитерок.

Во-вторых, показательна структура речи. Сначала он вспоминает студенческие годы и благодарит университет за то, что мог заниматься тем, что ему интересно. Потом говорит — знаете, мне очень сложно перестать думать, что мне стоило сделать иначе в прошлом, где я ошибся. Но сейчас критически важно сосредоточиться на том, что делать дальше, нельзя впадать в паралич сожалений о прошлом. Наконец, третья часть уже непосредственно посвящена ИИ (хотя первые две были тоже, безусловно, про это): пожалуйста, говорит он, не отворачивайтесь, обращайте ваше специфически заточенное внимание на то, что происходит в сфере ИИ. Когда-нибудь ИИ сможет делать все, что может делать человек. Знаменательно, что он нигде не говорит, что это…хорошо, или как-то вдохновляюще, или юпиии, прогресс — он использует слова «беспрецендентно», «экстремально», «непредсказуемо», «драматично», «радикально» и тд. Это просто случится. И смотреть туда, в эту версию будущего для людей, чья профессия — думать и анализировать, сейчас самое важное дело.

По сути, он говорит: меня, говорит он, сюда завело любопытство, поддержанное в этих стенах, я уже не могу повернуть этот фарш назад, я сыграл огромную роль в том, что наше будущее изменится до неузнаваемости, меня захватывают эмоции, когда я думаю об этом. Но у вас уже нет такого выбора, какой еще был у меня: огромные изменения неизбежны, и они еще могут быть не катастрофическими.

О чем он просит выпускников университета? Принимайте реальность такой, какая она есть, старайтесь не сожалеть о прошлом, не искать виноватых и не увлекаться чувством несправедливости, попытайтесь улучшить ситуацию. Все это звучит очень тревожно, почти алармистски, почти как — возможно, в том числе из-за меня у вас не будет будущего, но вы-то еще можете успеть что-то с этим сделать.

В-третьих, показательно, какую силу он призывает академическое сообщество использовать, как именно думать, как именно анализировать — в этом весь смысл его выступления. Он просит их обратиться не к технологической экспертизе, даже не к этике или гуманитарному познанию, вообще не к научному методу. Он призывает идти глубже, человечнее: развивать интуицию. Не для того, чтобы проверять ИИ интеллектуально — совсем скоро этот поезд уйдет. Нет — вы должны научиться чувствовать, когда ИИ притворяется тем, чем на самом деле не является, когда он начинает делать не свою работу.

И это, конечно, замечательно. В конце концов, именно человек решает, прошла ли моделька тест Тьюринга. Только человек может сделать это различение, сказать — да, вот в этом человек отличается от машины. Пусть GPT-5 не всегда правильно отвечает, кто сейчас президент США, но в какой-то момент на фактах ИИ будет не поймать. We will need to learn how to intuit — полагаться не на факты, а на ощущения; чувствовать человеческое, оставлять человеческое за человеком.

Со одной стороны, радует знать, что человечность еще интересует кого-то в техно-секторе, пусть и чувака, который давно себе обустроил бункер. С другой стороны, как говорила Ханна Гэтсби, hindsight is a gift, stop wasting my time.

(Один пост про ИИ = примерно часик потом нужно трогать траву и смотреть, как опадают на сентябрьском солнце желтые листья с берез, в общем, заняться человеческим. Это такое правило, должно быть прописано в законах Асиломара).

Тема, видимо, настолько свежая, что еще даже смешных мемов про ai psychosis пока не наклепали.

Контролируем ли мы свои убеждения — и как часто действуем, опираясь на них?

В эпистемологии любят рассуждать о произвольности суждений. Мы должны иметь возможность формировать свои суждения, иначе нас будет сложно по ним оценивать. Но до какой степени наши убеждения — наши? Управляем ли мы ими также, как, скажем, своей правой рукой — хочу, гребу, хочу, не гребу? Можем ли мы сформировать какое-то убеждение, руководствуясь прагматичными целями? Например, смогу ли я убедить себя, что принцесса Диана жива, если мне дадут 500 млн долларов (а ведь некоторые в этом убеждены — подозреваю, бесплатно)? Почему какие-то убеждения более «успешны»? В общем, славные вопросы на вечер, если у вас давно голова не болела.

Но зачем мы обо всем этом думаем? Нам интересно, почему люди делают то, что делают, и не делают того, чего не делают. Если мы знаем, что через пятьдесят лет Лос-Анджелес то ли уйдет под воду, то ли сгорит в лесном пожаре, почему мы ничего не делаем? Почему люди не меняют что-то в жизни, даже если это необходимо, чтобы выжить? Почему, зная что-то или будучи в чем-то искренне убежденным, мы порой действуем иначе?

Например, мы можем предположить (как делает Тамар Гендлер), что зачастую убеждения не так уж и сильно влияют на поступки. По соседству с убеждениями (beliefs) есть aliefs — автоматические состояния и реакции, от которых чаще, чем нам кажется, зависит наше поведение. Нас пугают фильмы ужасов, хотя мы знаем, что сидим дома на диванчике, и нам ничего не угрожает. Возвращаясь за кошельком, тянет скорчить рожу в зеркале, хотя мы ни во что такое не верим. Голосуем за демократов и верим в доброе и вечное, но при удобном случае даем взяточку или голосуем против социального жилья в нашем районе. Сложнее пульнуть дротик в фотографию любимого человека, чем незнакомца. Почему мы делаем вещи, которые не соответствуют, а порой и противоречат тому, что мы считаем реальным и правильным?

Alief — это не ценность и не убеждение, это более основательное состояние, которое и вызывает belief-behavior mismatch (я знаю, что приметы не работают, но по дереву постучу). Они задействуют разные наборы аффективных, когнитивных и поведенческих ассоциативных паттернов. Скажем, я могу перевести часы на пять минут вперед — и я буду железобетонно знать, что они переведены, но я все равно почувствую, что опаздываю, когда посмотрю на часы.

(Понятно, что можно рассуждать об источниках aliefs — я могу сколько угодно знать, что не умру, если решу пройтись по стеклянной галерее над Великим Каньоном, но голос во мне будет шептать, что мы сдохнем сдохнем сдохнем. Воспитание, эволюция, биохимия, опыт моего физического тела, опыт моих предков — да, но с точки зрения эпистемологии нам важно, как устроено наше сознание, а не почему именно так).

Сосуществование beliefs и aliefs многое может объяснить. Например, почему так сложно изменить существующие привычки, почему знать, как правильно, недостаточно: я знаю (believe) лучше всех, что надо лечь спать пораньше, но я alieve в этот момент что-то другое (сериальчик до трех утра). Идея aliefs показывает — ты не можешь вырационализировать себя из состояния (а это состояние — ментальное, физическое) alief, потому что это две разные системы.

Еще можно поспекулировать, что эмоциональная привязанность к искусственным собеседникам тоже задействует aliefs: люди знают, что они не разговаривают с живым человеком, что это просто языковая модель, которая пытается угадать, какое слово должно идти следующим. И тем не менее, люди в разговорах с ИИ alieve нечто иное — несмотря на наличие знания о том, что в этом опыте нет ничего нового, живого или хоть сколько-нибудь оригинального, они испытывают такие эмоции, как будто оно есть.

При этом, как концептуально почти невозможно сформировать убеждение силой воли, так и практически почти невозможно alieve нечто по своему желанию. Поэтому еще один интересный вопрос: почему мы alieve разные вещи?

(В этом рассуждении можно узнать систему 1 и систему 2 — beliefs и aliefs появились в статье Тамар Гендлер (Tamar Gendler) 2008 года как sort of pun на теорию дуального процесса).

Написала ли я этот пост только для того, чтобы репостнуть именно этот мем? Всей правды мы никогда не узнаем.

Почему же люди эмоционально привязываются к ИИ? Необъяснимо просто, нет ответа!

Современный беллетризованный образ сирен из древнегреческих мифов, которые манили Одиссея в пучину морскую — наполовину женщины, наполовину рыбы, русалки, которые влекут мужчин своей прекрасной, многообещающей песней. Привычно (и это зачастую и происходит в современных пересказах или отсылках к этой одной из «первоначальных», автоматически узнаваемых историй в человеческой культуре) достроить эротический, сексуальный, греховный нарратив — сирены манят Одиссея, как женщина манит мужчину, к разврату, и он должен удерживаться от этого, чтобы не совершить моральный проступок и не сойти со своего единственно верного пути.

Это, как водится, нарратив вовсе не древнегреческий — сирены стали русалками в раннем Средневековье. До этого они были наполовину женщинами, наполовину птицами — что, конечно, куда менее сексуально.

Но вот единственная «прямая речь» сирен, которую нам предоставляет Гомер:

Скорей сюда, Одиссей блистательный, слава
ахейских мужей, остановись, послушай песню.
Никто не проплывет на черном судне, не выслушав
сладостной песни из наших ртов, но сначала
насладится, и плывет домой, насыщенный знанием.
Ведомо все, что терпели в широкой Трое
аргивяне, троянцы — по воле богов, мы знаем
все, что бывает на земле, питающей многих.
Так они пели, издавая прекрасные звуки.
Сердце желало слушать.

Сирены соблазняли Одиссея не красотой и не намеком на телесный разврат — они обещали ему знание. И, как позже трактуют этот миф Адорно и Хорххаймер, у человека (модерна) есть два ответа на эту песнь: заткнуть уши, как делают матросы Одиссея, или привязать себя к мачте, чтобы не иметь возможности ответить на зов. Глухота — нежелание слышать, — или неподвижность — нежелание действовать. Так формируется привычная нам просвещенческая рациональность: мы отказываемся следовать призывам хтонического, первородного, к истине, устаналиваем рациональный контроль над природой. Наша цель — вовсе не знание, ибо заполучить его рискованно. Наша цель — самосохранение. Да, мы просвещенные люди, мы хотим знать факты, но такие, которые не будут призывать нас ни к каким глубоким изменениям. Познание как риск, как тяга, как потенциально разрушительное действие — опасно, в первую очередь для сохранения общественного порядка. Рационализация буквально порабощает Одиссея — глухие матросы только крепче привязывают его, единственного слышащего, к мачте.

Причем сирены обещают Одиссею — буквально — глубочайшее знание: они предлагают ему факты (все, что было), причины (по воле богов) и метафизику (все, что бывает на земле). That's literally all there is to know, финальный приз — теодицея, причина всего зла, будь то религиозная (как думать о зле в мире, где существует всевидящий и всеблагой бог) или светская (как думать о зле в мире, где существует человек и его природа). Они говорят ему — мы расскажем тебе, Одиссей, почему ты страдаешь, почему именно тебе на долю выпали все эти несчастья. Это знание описывал Ницше, его позже описывала и экзистенциальная психология того же Франкла — «у кого есть "зачем" жить, тот может выдержать любое "как"». Вот что манило Одиссея.