На случай, если вы забыли или не знали как я выгляжу, я сделал свое первое нормальное селфи в этом году 🍀

Моя полная безграмотность в нейропсихологии не мешает мне восхищаться людьми, которые изучают и популяризируют ее. Об этом очень интересно читать, особенно когда это тексты тех, кто знает свое дело.

Недавно я узнал про канал «Нейровечеринка», который ведут Наташа и Надя. Во-первых, он очень полезный. Во-вторых, он очень смешной. В-третьих, в их проекте участвует куча разных специалистов: психологи, дефектологи, логопеды, врачи. Сам проект нацелен на помощь родителям нейроотличных детей и обучение молодых специалистов.

Предлагаю познакомиться с субъективно самыми интересными постами авторок:

• интервью с доулой
• гайд по пищевому поведению
• с какими жалобами обращаться к детскому неврологу
• 3 универсальных совета, если ваш ребенок не говорит/говорит мало
• гайд по когнитивным искажениям

Подписывайтесь и хорошей вам вечеринки!

Кэти Карут, «Травма, время, история». Часть 2

TW: травматический опыт, сексуализированное насилие

Первая часть тут.

7. Несколько лет назад психиатр Александр Макфарлейн в своих комментариях по поводу того, что долговременные последствия травмы проявляются не сразу, а только через десять дней после несчастного случая, с жертвами которого он работал, заметил: "Драматическое различие между временем травматического события и его психологической продолжительностью может потребовать от нас переосмысления темпоральности травмы. В 1918 году Уильям Риверс сказал: «…Симптомы войны происходят не от события, а от попытки его запретить». …Возможно, симптомы – это приспособление к памяти, в противоположность опыту. Возможно, ПТСР – это расстройство перехода, а не сиюминутная реакция на событие… В наших определениях нам нужно более точное понимание времени. Хотя четвертое издание «Диагностического и статистического справочника умственных расстройств» делает акцент на страхе, испытываемом в момент травматического события, нам нужна более протяженная временная рамка, возможно, начиная сразу после события.".

Предлагая установить начальную границу временной рамки «сразу после события», Макфэрлейн, как мне кажется, неявно ставит ряд глубоких вопросов о природе и значении травмы. Чем являются видения из прошлого – симптомом переживания или непереживания травматического события? Другими словами, травма – это событие или его повторение? И, наконец, следует ли под травмой понимать собственно эмпирическое событие или тот факт, что, случившись, событие не было полностью пережито?

8. Эти сегодняшние вопросы удивительным образом возвращают нас к тем самым идеям, что были в центре классического осмысления травмы Зигмундом Фрейдом. В знаменитом раннем исследовании Эммы Фрейд подчеркивал, что, испытав домогательства в детстве, пациентка тем не менее не проявляла симптомов травмы вплоть до переходного возраста. Вслед за этим наблюдением Фрейд выдвинул странное предположение, согласно которому травма состоит их двух этапов. На ранней стадии (в детстве) травма характеризуется сексуальным содержанием при отсутствии сексуального смысла для ребенка. Поздняя стадия (в подростковом возрасте) не имеет сексуального содержания, но приобретает сексуальное значение. Согласно Фрейду, отношения между двумя этими событиями и создают травму: событие становится травмой только задним числом.

9. Травма, таким образом, – это событие, которое происходит на мгновение раньше, чем это необходимо для того, чтобы стать частью этого последовательного опыта. Преждевременность события, как предполагает Фрейд, не позволяет осознать его до конца, и потому разум снова и снова повторяет упущенное столкновение, пытаясь постичь его. То есть травма обусловлена не просто угрозой для жизни, но тем, что угроза как таковая была распознана сознанием на мгновение позже, чем нужно. Поэтому шок от столкновения разума с угрозой смерти есть не прямое переживание угрозы, но отсутствие своевременного переживания. Фактически, увидев преждевременно, разум запаздывает с осознанием. В этом радикальном темпоральном разрыве между видением и знанием и лежит невыносимая сила травмы. Поэтому травма есть нелокализуемое событие.

Чтобы пояснить, с какими именно проблемами приходится сталкиваться на этом уровне [базисного дефекта], я хочу сослаться на часто цитируемый пример из совершенно иной области. На наших исследовательских семинарах, посвящённых общей медицинской практике (Balint M., 1964), врачи довольно часто докладывали о такой типичной ситуации. В беседе с пациентом они достаточно чётко объясняли ему суть его заболевания, а затем, когда реальные итоги их разъяснений сопоставлялись с ожидаемым, на удивление часто оказывалось, что объяснения были понятны только доктору. Для пациента они ничего не проясняли – часто слова доктора вовсе не воспринимались как разъяснение. Всякий раз после доклада какого-нибудь врача, в котором звучали заверения в том, что он предлагал чёткие объяснения, обычно следовал вопрос: "Да, чёткие, но для кого?" Это расхождение между намерением и результатом было вызвано тем, что одни и те же слова имеют совершенно разное значение для сочувствующего, но невовлечённого доктора и для его глубоко вовлечённого пациента.

Микаэл Балинт, "Базисный дефект", 1968

Кэти Карут, «Травма, время, история». Часть 3

TW: травматический опыт

Первая часть тут, вторая часть тут.

10. Но что именно мы имеем в виду, когда говорим, что событие – нелокализуемо? Уже в самом первом примере травматического кошмара, описанном Фрейдом, мы можем уловить сложное переплетение смерти и жизни в возвращающемся травматическом образе: «Сновидения, случающиеся при травматических неврозах, характеризуются тем, что они снова и снова возвращают пациента в ситуацию несчастного случая, ситуацию, от которой он снова пробуждается в испуге». С одной стороны, пример Фрейда указывает на сновидение как на повторение пропущенного столкновения со смертью: поскольку оно не могло быть пережито своевременно, с ним сталкиваются снова и снова во сне. Однако если мы прочитаем Фрейда чуть иначе, то его увязывание испуга (Schreck – слово, означающее неготовность к событию) с пробуждением ото сна предполагает, что травма может быть связана не только с тем,
что происходит во сне, но и с тем, что происходит в момент пробуждения. Пробуждение к сознанию образует неожиданность травмы. То, что возвращают видения прошлого, связано не только с непостижимостью опыта на грани смерти, но и с непостижимостью выживания. Само выживание составляет травму. В травматическом происшествии, иными словами, неожиданность или случайность смерти становится неожиданностью или случайностью жизни. Поэтому в абсолютной неопределенности пробуждения – в том повторении, из которого состоит травма, — жизнь и смерть становятся неразличимыми. Иными словами, история жизни неотличима от истории смерти; или, чуть иначе – от отсутствия собственной истории.

11. Возможно, самым впечатляющим является нейробиологическое исследование Рашель Йегуды, измерившей уровень гормона стресса – кортизола – у переживших Холокост родителей и их детей, включая тех, у кого не было обнаружено симптомов ПТСР. Она обнаружила полное совпадение уровня и дневных ритмов циркуляции этого гормона у травмированных родителей и их нетравмированных детей. Тела детей как будто рассказывали истории своих родителей. Как показывают эти исследования, травматическая история может всегда указывать на более масштабное, межпоколенческое, коллективное прошлое.

12. Изучая переживших Холокост матерей и их дочерей, доктор Анна Адельман из Центра изучения детей в Йельском университете исследовала способы, какими истории матерей иногда бессознательно рассказывались в жизни дочерей. Одно из интервью исследователь провела с Верой — узницей Освенцима, подробно свою историю дочери не рассказавшей. В интервью (которого дочь не слышала) Вера рассказывает о прибытии в Освенцим: «Была ночь, кругом огни. Если вы когда-нибудь видели ад, это там как раз и было. Раз были огни, была и труба, откуда выходил большой огонь. Огни горели повсюду. И можно было видеть призрачные фигуры, освещенные огнем». Джулии, дочери Веры, по словам доктора Адельман, «было трудно реконструировать повествование» о переживаниях матери: «Она столь многого не рассказывает, что мне просто страшно дальше спрашивать». Однако в другом интервью Джулия вспоминает сложности своего раннего детства: "Я всегда помню кухню, освещенную на Йом Кипур. Мы не то чтобы были ортодоксальными, но когда ребенком посреди ночи ты видишь эти огни, то от них становится немного страшно. Вы знаете, огонь, хотя он и притягивает, он все-таки пугает. Я всегда боялась огня. Не думаю, что это связано с чем;то конкретным. Я не знаю, обожглась ли я когда-то или еще что-то… Так что я смотрела на этот мерцающий свет… Свечи были зажжены, и их было так много, что ты видел этот испепеляющий, собранный, пылающий свет. Помню, что боялась его."

То, что было не полностью понято в истории матери, похоже, проживается в опыте дочери. Видение здесь – видение огня – принадлежит не только Джулии; это еще и передача непостижимой истории ее матери. На языке огня – в переходе от пламени Освенцима к свечам Йом Кипур – история не до конца осознанной коллективной смерти неразрывно связана с будущим выживания, не ставшим еще окончательным.

Помню, как моя первая супервизорка (Света, привет) сказала мне, что чтобы обрести идентичность себя как терапевта, обычно нужно около 4-х лет. У меня пошел 4-ый год моей частной практики и заканчивается 1-ый год, когда я зарабатываю исключительно ей. Не скажу, что этот год был простым, но об этом вы и без меня догадываетесь.

Так вот, я заметил в последнее время, что чувствую себя в работе намного устойчивее. Конечно, я все равно все время в поисках – в поисках того, какой может быть моя терапия. Но я уже знаю, что я терапевт, что я работаю с людьми и, скорее всего, буду продолжать это делать в течение всей жизни. Очень странное для меня чувство стабильности, такого со мной еще не было.

Недавно я закончил работу со своим терапевтом. Наши отношения длились 2,5 года, и это было нечто очень важное, но по-прежнему сложноописуемое. Может быть, сделаю еще один пост по поводу того, что я в них получил.

В начале октября начинается новое обучение по реляционному психоанализу. О том, что это за направление, можно почитать, например, на канале IARPP. И еще мне очень понравился последний текст Элины Рыженковой.

Еще я думаю в последнее время, что уже перерос свой канал. Во всяком случае, его изначальную задумку. Размышляю над тем, чтобы изменить нейминг и логотип, чтобы они больше подходили тому, кем я представляю себя сейчас. Я уже давно не считаю себя краткосрочным терапевтом, работаю медленно и вдумчиво. Уже две недели стараюсь покрасивше расписать это в новом посте-знакомстве. Пока пишется медленно, но мне хочется сделать этот пост таким, чтобы он нравился мне.

Этот текст же назрел, потому что слишком много людей в последнее время спрашивают, почему я забросил свой канал и ничего туда не пишу. А я не забросил, просто у меня работать получается лучше, чем писать о своей работе. Но писать мне все еще нравится. Пока думаю, как сделать так, чтобы мой канал не выглядел кладбищем цитат (хотя они такие классные и умные), и как мне все-таки рассказывать о том, что я делаю.

Вот так, немножко сумбурно, но напомнил о себе. Спасибо всем, кто остается на этом канале и приходит на него, я вам очень благодарен 🍀

"Как отметил К. С. Льюис, описавший в одном из своих эссе то, как он переживал горе после смерти жены: "Никто никогда не говорил мне, что горе так похоже на страх". Чувства, сопровождающие работу горя, могут приобрести статус условных стимулов, которые пациент так долго старался избегать. Такая динамика возникает за счет того, что чувства при работе горя порой очень похожи на те, которые пациент испытывал во время травматизации. Это создает дополнительные препятствия для начала процесса горевания.

Изживание горя требует довольно продолжительного времени. Терапевту, которого вдруг охватит нетерпение на этой фазе терапии из-за очень медленного темпа продвижения работы, следует помнить, что горе является "не состоянием, а процессом, и здесь требуется не столько план, сколько история"."

Онно Ван дер Харт, Эллерт Р. С. Нейенхэюс, Кэти Стил, "Призраки прошлого. Структурная диссоциация и терапия последствий хронической психической травмы"

Почему скучать – это важно

Вальтер Беньямин писал, что "скука – это волшебная птица, которая высиживает яйцо опыта".

Скучать у нас (людей) как-то не принято. Это то, чего следует избегать, время, которое "тратится впустую". Например, это слово ассоциируется с работой, на которой время нужно чем-то "заполнить", чтобы оно "быстрее прошло". 

Как вы поняли, скука тесно связана с временем, которое можно было бы "потратить" на что-то другое. Даже самый короткий фрагмент свободного времени должен быть наполнен какой-либо интересной или полезной деятельностью. Таким образом, с точки зрения психики, "свободное время превращается в рабочее", а переживание доминирует над опытом (по Беньямину, опыт – это пассивный психический акт передачи переживания).

Наше самоощущение во многом зависит от того, справляемся ли мы с непрекращающимися требованиями настоящего. Грезы, фантазии, мечтания, спонтанные воспоминания – это те "расширенные" формы психической активности, которые сознательное внимание требует тормозить, так как они бесполезны для практической жизни.

Самое интересное в этом то, что именно состояние скуки запускает процесс воображения и, соответственно, творчества, которые могут придавать жизни некоторый смысл. Из скуки рождается нечто совершенно новое. Парадокс в том, что время, потраченное таким образом, считается бесполезным или непродуктивным. Но условием беньяминовского опыта является скорее праздность, чем деятельность.

Так что скучайте на здоровье. А если вам кто-то не дает – покажите этот пост.

P.S. В первый раз, когда я писал этот текст, я его случайно удалил, поэтому потратил еще около получаса времени на его восстановление :)

"Оставаться в пределах границ Я, в то же время преодолевая их с помощью идентификации с объектом любви, — это волнующее, трогательное и связанное с горечью и болью состояние любви.

Мексиканский поэт Октавио Паз (1974) описал эту сторону любви с необыкновенной выразительностью, заметив, что любовь — это точка пересечения между желанием и реальностью. Любовь, говорит он, открывает реальность желанию и создает переход от эротического объекта к любимому человеку. Это открытие почти всегда болезненно, поскольку любимый (ая) представляет собой одновременно и тело, в которое можно проникнуть, и сознание, в которое проникнуть невозможно. Любовь — это открытие свободы другого человека. Противоречие самой природы любви в том, что желание стремится к осуществлению с помощью разрушения желанного объекта, и любовь обнаруживает, что этот объект невозможно разрушить и невозможно заменить."

Отто Кернберг, "Отношения любви. Норма и патология"

Терапевту необходимо потерять свою силу, чтобы она появилась у клиента.

Как Гудвин из Изумрудного города, который смог дать Элли и ее спутникам только свое признание в том, что он им ничего дать не способен. А после этого оказалось, что все, что им было нужно, есть (и всегда было) у них самих.

Как говорил кто-то авторитетный, терапевт должен быть разрушаемым, но не разрушаться от этого.

"Рассказывать истории – это ведь искусство рассказывать то, что сам услышал, и оно утрачивается, если истории больше не запоминаются. Оно утрачивается, потому что люди больше ткут и не прядут, слушая истории. Чем больше забывает о себе слушающий, тем глубже запечатлевается в нем услышанное. Там, где он охвачен ритмом труда, он прислушивается к историям, и дар рассказывания сам дается ему в руки. Так вот, значит, устроена сеть, в которую улавливается дар рассказывания. И сеть эту, сплетенную тысячи лет назад в окружении самых древних форм ремесла, распускают ныне со всех концов."

Вальтер Беньямин, "Рассказчик"

Сразу после Беньямина необходимо понизить градус патетики

Мой друг сказал мне сократить этот пост в десять раз для того, чтобы читатель (и потенциальный клиент) не устал. Я прислушался и решил сократить его до одной фразы:

"Привет, меня зовут Анатолий Акимов, я психолог, у меня есть несколько свободных мест в терапию, приходите".

Все, моя совесть чиста. Людям же, которые хотят детальнее ознакомиться с тем, кто я, собственно, такой и что делаю – добро пожаловать в этот текст.

Ни причина, ни следствие

Часто терапию представляют как поиск причины и последующую работу со следствием. Так как в этой линейной логике они тесно сплетены, клиент (как и все нормальные люди) и терапевт (Желающий помочь) хотят, чтобы была найдена Причина, которая положит конец страданиям. Первоначальный конфликт должен разрешиться и тогда разрешится страдание. Однако я предполагаю, что этого недостаточно. 

Я не говорю о том, что причина и следствие неважны. Они являются точками, которые помогают клиенту начать собственное внутреннее исследование. Часто эта же популярная модель и приводит их в терапию, за что этой модели большое спасибо.

На мой же взгляд, терапия – это и есть та самая линия между Причиной и Следствием, которая не может найти ответ ни в том, ни в том. Точнее, она не может быть удовлетворена этими ответами. Потому что ответ – это всегда нечто ускользающее, неуловимое. Он есть и в Причине, и в Следствии, но есть и где-то ещё. 

Ответ всегда больше, чем человек может предположить. Но это не значит, что надо перестать искать. В конце концов, люди так и не нашли универсальный ответ на вопрос "что такое любовь?", но продолжают друг друга любить. Так, как могут.

Чему я научился у Хайдеггера? Вставлять дефис в слова без дефиса.
Чему я научился у Лакана? Писать важные слова с заглавной буквы.

Спа-сибо, Учителя!