На Вишере я видел, как на суде чести, на воровской «правилке» блатные рубят голову топором по всем канонам ордалий: я обвинил тебя, что ты сука, ты говорил: я лгу. Я кладу голову под топор. Вот бревно, вот острый топор. Руби! Руби! Если ты не найдешь в себе духа ударить - клади голову сам. Тебя положат на бревно десятки рук, а рубить буду я - и ты простишься с жизнью.
Это - поединок духа, нервов, жажда "божьего суда".

Подобие ордалий встретил я во время тифозного карантина в Магадане. Мой сосед - временный сосед во время бесконечного кружения по баракам магаданской транзитки - оказался начальником НКВД Горьковской области. Я забыл его фамилию. В отличие от многих подобных он не скрывал своей принадлежности к карающему органу. Свой арест он считал случайным: разберутся. Мой сосед Червоньян спросил: а как насчет побоев и метода номер три на следствии. Начальник НКВД сказал, что да, в своей следственной практике он применял все это. И дело не в том, что это делалось по приказу или не по приказу.
- Клевета, фальшивые показания, оговоры и самооговоры - вот причина путаницы, из которой не может выбраться НКВД.
- Но ведь это под пытками?
- Ну и что? Если ты не можешь выдержать плюхи или там чего-то другого...
- Вроде тушения папиросы о конец или избиения или гвоздей под ногти, - сказал я.
- Хотя бы. Солгал - значит, ты клеветник, вредитель, мешаешь следствию распутать нитку. Не виноват - терпи, когда тебя бьют, не поддавайся на провокации.
- Вот я слушаю тебя, - сказал я, - и не знаю, что мне делать. То ли смеяться, то ли дать тебе по морде.
<.. .> Это был человек, говоривший вполне напрямик

Варлам Шаламов. Антироман Вишера.

Шаламов известен прежде всего Колымскими рассказами, но каторжный путь он начал на Северном Урале, на великой стройке первой пятилетки. ГУЛАГа как системы еще не было. Первые трудовые лагеря могли удивить чистотой (ни одной вши), питанием (полноценным, трехразовым). Шаламов попал на верхнюю Каму, в Вишлаг, Четвертое отделение Соловков (УСЛОНа).

"Но уже встреча с соловецким, вишерским конвоем - избиения, пьянки, столкновения на первой же ночевке, где я заступился за избиваемого сектанта и был раздет догола и выведен на лед апрельской ночью под винтовкой - и дальнейшая жизнь показали, что режим в лагере не похож на режим ссылки...". Потом он увидел, как в окрестных лесах умирали с голоду спецпереселенцы - крепкие кубанские семьи, что Сталин записал в кулаки. Они просились в трудовые лагеря, но их не брали.

Вишлаг при этом был пространством возможностей - никто еще не знал, куда вывернет система, в какое зло впадет, и на рубеже 1920-30 х гг. можно было сделать производственную карьеру. Шаламов был небольшим лагерным чиновником. Этот своеобразный лагерный опыт он описал в 1960-70 годы, когда вернулся из длительного заключения на Колыме, то есть с высоты всего пережитого. И этим он сильно отличается от других представителей лагерной прозы, которым досталось что-то одно.

Он пережил всех своих вишерских начальников, которых расстреляли в 1936-38 гг. Начальник Вишлага Берзин возглавил потом Северо-Восточные лагеря, всю Колыму. Он забрал бы с собой и Шаламова как перспективного кадра, но тот, освобождаясь в 1931 г, отрезал, что поедет туда только под конвоем. Так и случилось.

О Колыме написано много. Это апогей развития системы так называемых трудовых лагерей. Но к изощренным методам принуждения нельзя прийти сразу. И "Вишера" - то пропущенное звено, где показано как эволюционировала лагерная система. При всей порочности в ней были разумные идеи. И человечные, вроде доступа ударников к сексу в специальных домах свиданий. Эксперименты лагерной жизни были функцией перехода от нэпа к индустриализации.