Контролируем ли мы свои убеждения — и как часто действуем, опираясь на них?

В эпистемологии любят рассуждать о произвольности суждений. Мы должны иметь возможность формировать свои суждения, иначе нас будет сложно по ним оценивать. Но до какой степени наши убеждения — наши? Управляем ли мы ими также, как, скажем, своей правой рукой — хочу, гребу, хочу, не гребу? Можем ли мы сформировать какое-то убеждение, руководствуясь прагматичными целями? Например, смогу ли я убедить себя, что принцесса Диана жива, если мне дадут 500 млн долларов (а ведь некоторые в этом убеждены — подозреваю, бесплатно)? Почему какие-то убеждения более «успешны»? В общем, славные вопросы на вечер, если у вас давно голова не болела.

Но зачем мы обо всем этом думаем? Нам интересно, почему люди делают то, что делают, и не делают того, чего не делают. Если мы знаем, что через пятьдесят лет Лос-Анджелес то ли уйдет под воду, то ли сгорит в лесном пожаре, почему мы ничего не делаем? Почему люди не меняют что-то в жизни, даже если это необходимо, чтобы выжить? Почему, зная что-то или будучи в чем-то искренне убежденным, мы порой действуем иначе?

Например, мы можем предположить (как делает Тамар Гендлер), что зачастую убеждения не так уж и сильно влияют на поступки. По соседству с убеждениями (beliefs) есть aliefs — автоматические состояния и реакции, от которых чаще, чем нам кажется, зависит наше поведение. Нас пугают фильмы ужасов, хотя мы знаем, что сидим дома на диванчике, и нам ничего не угрожает. Возвращаясь за кошельком, тянет скорчить рожу в зеркале, хотя мы ни во что такое не верим. Голосуем за демократов и верим в доброе и вечное, но при удобном случае даем взяточку или голосуем против социального жилья в нашем районе. Сложнее пульнуть дротик в фотографию любимого человека, чем незнакомца. Почему мы делаем вещи, которые не соответствуют, а порой и противоречат тому, что мы считаем реальным и правильным?

Alief — это не ценность и не убеждение, это более основательное состояние, которое и вызывает belief-behavior mismatch (я знаю, что приметы не работают, но по дереву постучу). Они задействуют разные наборы аффективных, когнитивных и поведенческих ассоциативных паттернов. Скажем, я могу перевести часы на пять минут вперед — и я буду железобетонно знать, что они переведены, но я все равно почувствую, что опаздываю, когда посмотрю на часы.

(Понятно, что можно рассуждать об источниках aliefs — я могу сколько угодно знать, что не умру, если решу пройтись по стеклянной галерее над Великим Каньоном, но голос во мне будет шептать, что мы сдохнем сдохнем сдохнем. Воспитание, эволюция, биохимия, опыт моего физического тела, опыт моих предков — да, но с точки зрения эпистемологии нам важно, как устроено наше сознание, а не почему именно так).

Сосуществование beliefs и aliefs многое может объяснить. Например, почему так сложно изменить существующие привычки, почему знать, как правильно, недостаточно: я знаю (believe) лучше всех, что надо лечь спать пораньше, но я alieve в этот момент что-то другое (сериальчик до трех утра). Идея aliefs показывает — ты не можешь вырационализировать себя из состояния (а это состояние — ментальное, физическое) alief, потому что это две разные системы.

Еще можно поспекулировать, что эмоциональная привязанность к искусственным собеседникам тоже задействует aliefs: люди знают, что они не разговаривают с живым человеком, что это просто языковая модель, которая пытается угадать, какое слово должно идти следующим. И тем не менее, люди в разговорах с ИИ alieve нечто иное — несмотря на наличие знания о том, что в этом опыте нет ничего нового, живого или хоть сколько-нибудь оригинального, они испытывают такие эмоции, как будто оно есть.

При этом, как концептуально почти невозможно сформировать убеждение силой воли, так и практически почти невозможно alieve нечто по своему желанию. Поэтому еще один интересный вопрос: почему мы alieve разные вещи?

(В этом рассуждении можно узнать систему 1 и систему 2 — beliefs и aliefs появились в статье Тамар Гендлер (Tamar Gendler) 2008 года как sort of pun на теорию дуального процесса).

Написала ли я этот пост только для того, чтобы репостнуть именно этот мем? Всей правды мы никогда не узнаем.

Почему же люди эмоционально привязываются к ИИ? Необъяснимо просто, нет ответа!

Современный беллетризованный образ сирен из древнегреческих мифов, которые манили Одиссея в пучину морскую — наполовину женщины, наполовину рыбы, русалки, которые влекут мужчин своей прекрасной, многообещающей песней. Привычно (и это зачастую и происходит в современных пересказах или отсылках к этой одной из «первоначальных», автоматически узнаваемых историй в человеческой культуре) достроить эротический, сексуальный, греховный нарратив — сирены манят Одиссея, как женщина манит мужчину, к разврату, и он должен удерживаться от этого, чтобы не совершить моральный проступок и не сойти со своего единственно верного пути.

Это, как водится, нарратив вовсе не древнегреческий — сирены стали русалками в раннем Средневековье. До этого они были наполовину женщинами, наполовину птицами — что, конечно, куда менее сексуально.

Но вот единственная «прямая речь» сирен, которую нам предоставляет Гомер:

Скорей сюда, Одиссей блистательный, слава
ахейских мужей, остановись, послушай песню.
Никто не проплывет на черном судне, не выслушав
сладостной песни из наших ртов, но сначала
насладится, и плывет домой, насыщенный знанием.
Ведомо все, что терпели в широкой Трое
аргивяне, троянцы — по воле богов, мы знаем
все, что бывает на земле, питающей многих.
Так они пели, издавая прекрасные звуки.
Сердце желало слушать.

Сирены соблазняли Одиссея не красотой и не намеком на телесный разврат — они обещали ему знание. И, как позже трактуют этот миф Адорно и Хорххаймер, у человека (модерна) есть два ответа на эту песнь: заткнуть уши, как делают матросы Одиссея, или привязать себя к мачте, чтобы не иметь возможности ответить на зов. Глухота — нежелание слышать, — или неподвижность — нежелание действовать. Так формируется привычная нам просвещенческая рациональность: мы отказываемся следовать призывам хтонического, первородного, к истине, устаналиваем рациональный контроль над природой. Наша цель — вовсе не знание, ибо заполучить его рискованно. Наша цель — самосохранение. Да, мы просвещенные люди, мы хотим знать факты, но такие, которые не будут призывать нас ни к каким глубоким изменениям. Познание как риск, как тяга, как потенциально разрушительное действие — опасно, в первую очередь для сохранения общественного порядка. Рационализация буквально порабощает Одиссея — глухие матросы только крепче привязывают его, единственного слышащего, к мачте.

Причем сирены обещают Одиссею — буквально — глубочайшее знание: они предлагают ему факты (все, что было), причины (по воле богов) и метафизику (все, что бывает на земле). That's literally all there is to know, финальный приз — теодицея, причина всего зла, будь то религиозная (как думать о зле в мире, где существует всевидящий и всеблагой бог) или светская (как думать о зле в мире, где существует человек и его природа). Они говорят ему — мы расскажем тебе, Одиссей, почему ты страдаешь, почему именно тебе на долю выпали все эти несчастья. Это знание описывал Ницше, его позже описывала и экзистенциальная психология того же Франкла — «у кого есть "зачем" жить, тот может выдержать любое "как"». Вот что манило Одиссея.

Роже-Поль Друа: «Ницше научил меня нечистоте мысли»

Ницше имел для меня важное значение ещё и благодаря установленной им связи между телом и мыслью. Он погружает философскую мысль в её телесную, аффективную, органическую, инстинктивную, страстную, гневную атмосферу… Это радикальная смена перспективы по сравнению с привычным представлением о философии, которое остаётся актуальным и сегодня. Вопрос метафизики всегда звучит так: «Истинно ли это?» Ницше же постоянно спрашивает: «Кем нужно быть, чтобы мыслить это?» Для любого старого теоретика вопрос об истине ставится в бинарных терминах и подчиняется принципу непротиворечивости: утверждение либо истинно, либо ложно, оно не может быть и тем, и другим одновременно. Любое доказательство должно быть связано, заперто на замок, без изъянов. Ницше же меняет проблему. Он спрашивает, какое тело может произвести такое утверждение, какая гигиена порождает такую мысль. У него есть несколько убийственных фраз о связи между германской философией и количеством картофеля, потребляемого немцами, намекающих на то, что тяжесть их образа мышления связана с их рационом.

(дальше тут)

Удивительно, насколько идея о связи тела и мысли уже несколько столетий приходит в западную культуру, и все никак не может там закрепиться. Как будто мы, в своем рационалистическом угаре, все пытаемся мысль развоплотить, куда угодно отселить её за пределы тела: то во всезнающий Логос, то в богиню истины, то в богов или бога, то в классическую метафизику, то в идеологию, то вот в чат гопоту (первый мозг никак не желает даровать мне ту жизнь, которую я хочу, может хоть «второй» будет сговорчивее — хотя, может быть, этот кейс скорее ближе к богине истины). Все хочется, чтобы мысль была как-то объективно верна, однозначна, чтобы наконец не было всех этих флуктуаций, этого непостоянства органического существования. Input и output, без вот это вот всего непредсказуемого, темного, интенсивного, влекущего и отвлекающего. Разум как отдельная от тела способность. «Я телом в прахе истлеваю, умом громам повелеваю».

Ницше предлагает образ мышления совершенно обратный — нет, говорит он, никакой объективной мысли, есть бесконечный калейдоскоп мнений, точек зрения, картин мира, онтологических позиций. Это не баг, не ошибка мышления — это фича, только такой реальность и может быть. Поэтому и нет никакого объективного существования — есть только наше восприятие существования.

Совет Ницше: «не доверять ни единой мысли, которая не родилась на воздухе и в свободном движении — когда и мускулы тоже празднуют свой праздник».

При этом современный культ ЗОЖа и фитнеса Ницше не одобрил бы — по куче причин. Во-первых, в западной культуре спорт и диета — это своеобразный капиталистический извод terror management'a (теория управления страхом смерти): мы хотим урвать чуть больше времени, чуть больше жизни, показать смерти кукиш, доказать себе, что это мы владеем собственной жизнью, это мы тут главные (и ножкой — топ). Во-вторых, помешательство на здоровье — это тяга к самосохранению, безопасности, крайняя степень контроля тела, ограничение его (потенциально деструктивных) порывов. В-третьих, уж больно похоже на монашеские аскетические практики — побег от реальности в усмирение плоти, полное превращение тела в функцию (будь то — служение богу или служение стейкхолдерам). И то, и другое противоречит ницшеанскому призыву к интенсивности, к принятию и позитивного, и негативного в себе в равной мере, принятию боли, отчаяния и смерти.

Anyway. Мысль интересная, но, действительно, куда интереснее: кто я такой, если мыслю это, кем мне надо быть, чтобы помыслить что-то еще. И этот вопрос — тоже — не решается рассудочным образом, и, даже — в этом радикальный ницшеанский порыв — не решается ограничениями, дисциплиной в прямом смысле, любой формой принуждения.

Кьеркегор туда же:

Above all, do not lose your desire to walk. Everyday, I walk myself into a state of well-being & walk away from every illness. I have walked myself into my best thoughts, and I know of no thought so burdensome that one cannot walk away from it. But by sitting still, & the more one sits still, the closer one comes to feeling ill. Thus if one just keeps on walking, everything will be all right.

(Прежде всего важно не утратить желание ходить. Каждый день я «прихожу» себя в хорошее самочувствие и ухожу от любых недугов. Самые лучшие идеи посетили меня во время прогулок. И, по-моему, нет настолько тягостной мысли, чтобы от неё нельзя было уйти на прогулку. Чем дольше ты находишься в неподвижном состоянии, тем ближе ощущение болезни. Если продолжать ходить, все наладится).