(2/2) Дэвид Гребер (это была одна из его любимых тем) описывает прекраснейшую гипотезу: представлять, что общество всегда устроено абсолютно одинаково — это наша современная привычка, появившаяся благодаря капитализму, электричеству, Генри Форду и всему тому, что отделило человека от окружающего его мира, сделало его всегда работающим при свете лампы восемь часов в день на дядю, каждый день, в вакууме, и отделило его работу от собственно того, что обеспечивает его выживание. Вполне вероятно, что первобытные сообщества перестраивались вслед за годовыми или двухлетними циклами миграций животных и урожаев. Какую-то часть времени они действительно проводили в небольших группах охотников и собирателей, но в «жирное время» собирались вместе, формировали микро-города и участвовали в сложных ритуалах, масштабных художественных проектах и торговле. Тот самый Стоунхендж был, вероятно, одним из примеров таких масштабных проектов — они собирались в определенное время года и в разных местах, а потом, через одно или два поколения, разбирались. Переход к земледелию тоже не был резким, революционным, изменившим все, как принято думать — столетиями существовали племена, которые занимались и тем, и другим, а порой забрасывали земледелие, потом снова к нему возвращались.

Наши предки не жили в какой-то одной социальной структуре — напротив, сама идея социальной структуры была подвижной и могла зависеть, например, от времен года.

Другим примером могут служить коренные охотники-собиратели Северо–Западного побережья Канады, для которых зима была временем, когда общество принимало свою наиболее неравную форму. Вдоль побережья Британской Колумбии возникали построенные из досок дворцы, где потомственные дворяне вершили суд над простолюдинами и рабами и устраивали грандиозные банкеты (потлак). Но эти аристократические дворы распадались на время летней рыбалки, превращаясь в более мелкие клановые образования с иной и менее формальной структурой. Люди даже носили разные имена летом и зимой — человек буквально становился кем-то другим в зависимости от времени года.

Такая институциональная гибкость не производит истину, но открывает дорогу воображению — которое из социальной науки сознательно вымарывалось иллюзией нарратива последовательного развития. Напротив: история показывает, что у нас есть опыт социальной подвижности, переходов от одного устройства общества к другому. Например, опыт строительства авторитарных структур в определенный момент и для определенных нужд — при условии, что они не могут и не будут длиться вечно, что ни один конкретный социальный порядок не будет зафиксированным или неизменным. Или, например, еще одна удивительная идея — своеобразное контейнирование неравенства внутри ритуальных костюмированных драм, сотворение богов и царств так же, как и памятников — на время, только затем, чтобы потом их разобрать. Отдельно, конечно, увлекает идея социального устройства (устройств), синхронизированных с ритмом окружающего мира и природы.

Это не решает наши проблемы (что же, оказывается, человек всегда жил в том или ином неравенстве?!) — но закладывает основания для альтернативных историй, новых взглядов на историю: а новое настоящее, как известно, всегда требует нового прошлого. Мы задаемся вопросами типа «откуда берется неравенство», но куда интереснее спросить себя — «как так получилось, что мы настолько застряли», либо, еще один шаг — «почему мы чувствуем себя настолько застрявшими в текущей форме жизни»? Вот это реально интересный вопрос.