от текстов старых постсоветских либералов нестерпимо тянет совдепией

По сути, есть всего два вида литературы: та, что изображает и та, что ищет. Ни одна не лучше, чем другая, и какой заниматься — лишь вопрос предпочтений.

Анни Эрно

Pj Harvey с песнями из нового альбома https://www.youtube.com/watch?v=pSUgrhmtXIw ❤️

«Тар» — лучший фильм прошлого года. Ничего ярче, злобнее, отчаянней и, что самое важное, эстетичнее даже в программах европейских фестивалей трудно найти.

Я — это цель и средство — и ничего кроме

Анни Эрно в конце «Памяти девушки» выкладывает все карты на стол, очень емко формулируя задачу книги: «исследовать пропасть между ошеломляющей реальностью происходящего в тот момент, когда оно происходит, и странной нереальностью, которая спустя годы окутывает произошедшее».

Исследование в данном случае означает не обобщение и категоризацию опыта, а самоцельное методичное изучение того «не-я» («девушки из 1958-го»), которое продолжает присутствовать в памяти как отчуждённая сущность, неразрывно связанная с травматическим событием, приведшим к расщеплению. Экзистенциальная пропасть, волнующая Эрно, по ходу повествования раскрывается в качестве дискурсивных и институциональных («групповых») практик власти, расшатывающих границы субъективности. «Я» в ее романе — это продукт культурного производства, сами следы жизнедеятельности, бессистемно разбросанные по местам пребывания, и символические отпечатки Другого и других, оставшиеся в теле. Столкновение с другими преподносится как потенциально опасное и освобождающее, поскольку власть осуществляет «различение» — ту самую злополучную категоризацию и детерминацию реакций, эмоций и действий, которой Эрно стремится избежать.

Можно сказать, что «Память девушки» — фуколдианский роман, точно демонстрирующий почему мы не замечаем того, что позже будет названо «исторически важным». Как власть становится неотделима от нас. И почему, признавая это, можно обрести силу для экзистенциальной сепарации, после которой между одним и тем же человеком действительно будет трудно найти что-либо общее.

Для Эрно инструментом освобождения становятся стыд и интеллект, помогающие прийти к письму как социально-политической практике.

Девушки вроде меня портили день врачам. У нас не было ни денег, ни связей – иначе мы бы не приходили к ним наудачу, вслепую. Мы напоминали им о законе, который мог отправить их за решетку и навсегда лишить прав на профессиональную деятельность. Они боялись сказать нам правду – что не собираются рисковать всем ради красивых глаз какой-нибудь девчушки, которая по глупости залетела. Разве что кто-то из них и правда скорее умер бы, чем нарушил закон, от которого умирали женщины. Но все они наверняка думали, что даже если не сделают девушке аборт, она всё равно найдет способ избавиться от ребенка. В сравнении с разрушенной карьерой вязальная спица во влагалище значила не так уж много.


Мне стоит больших усилий отвлечься от зимнего солнца на площади Сен-Марк в Руане, от песенки Сестры-Улыбки, даже от тихого кабинета врача с бульвара де л’Изер, чье имя я забыла. Вырваться из лабиринта образов и осознать то невидимое, абстрактное, ускользающее из воспоминаний, что толкало меня на поиски несуществующего врача. Это был закон.


Он был повсюду. В эвфемизмах и литотах моего дневника, в выпученных глазах Жана Т., в так называемых принудительных браках, в «Шербурских зонтиках», в стыде тех, кто делал аборт, и в осуждении окружающих. В абсолютной невозможности представить, что однажды женщины смогут свободно принимать решение об аборте. И, как водится, непонятно было, запрещены ли аборты, потому что это плохо, или это плохо, потому что запрещено. Все судили по закону, никто не судил закон.

«Событие». Анни Эрно

Что можно ожидать от человека, который двадцать лет своей жизни был занят изготовлением булавочных головок?

«Демократия в Америке». Алексис де Токвиль

Ваш «Кинопоиск» — это наебалово для русских.

Пух ❤️

«Необходимость» всегда про что-то чужое

Наш новый подкаст радует глаз 👄

Убить Хармса это было, как замучить редкую птицу. Вы гондоны, господа большевики!

Несколько лет назад мама решилась всё-таки рассказать мне одну историю. Ее долгое время скрывали от меня, боясь «дурного влияния». В подростковом возрасте, когда возникли подозрения относительно моей сексуальности — эта тема вообще не обсуждалась.

Оказалось, что по маминой линии был некий родственник (точное родство, имя и его судьба подробно до сих пор мне неизвестны), мужчина — и он был гей. За попытки проявить внимание к другим мужчинам этого родственника постоянно избивали, а те связи, что развились во что-то большее — тщательно скрывались. Дошло до того, что родственники попытались его изолировать. Судя по всему, успешно. От него не осталось никаких упоминаний. Человека просто отменили. За сексуальность. За открытость. Иначе, как политической репрессией, я не могу это назвать.

По мере своего сексуальностей становления я был открыт разному опыту. У меня никогда не было крепких связей с мужчинами, но поцелуи и прикосновения, которыми мы снимали стигму с себя и своих страстей — никогда не забыть.

Я не могу считать себя человеком с устойчивой идентичностью. Мы с Сашей постоянно меняемся — и раскрываемся перед друг другом с самых неожиданных сторон.

Я ненавижу фашистских свиней, которые уничтожают свободу людей любить, выбирать, становиться. Я готов бороться за всех своих близких, которых эти ебучие законы заставляют бояться и скрываться, отменять себя. Я чувствую родство со всеми нашими читателями и друзьями, смело заявляющими о том, что они есть — и плюющими в лицо этому человеконенавистническому режиму самим своим существованиям.

Мы вместе.
Рим будет гореть.