любимые shell(f) publishing издали роман исследовательницы автофикшена ларисы муравьевой.

«написано в западном берлине» — одна из тех книг о тревожном сегодня, с которой каждый читатель находит свои точки сцепления и, поддавшись их магнетизму, приписывает тексту ту или иную интонацию, иногда сильно отличную от авторской.

думаю, это случилось и со мной. я читала роман и сравнивала пару израиль-германия со своей тройкой — корея-новая зеландия-сербия, с выпавшим мне на игральной кости набором стран, которые не-дом, не-россия, очень разные по своему влиянию на меня и мое тело: расцвет (корея) — распад (нз) — застой (сербия). в своем тексте муравьева пытается сшить израиль и германию строчкой-зигзагом, а они никак не стыкуются, как две несовместимые фактуры, как толстая кожа и невесомый шелк. в этой комбинации одна материя портит другую.

в берлине героине лучше: она занята любимым делом — живет в теле женщины, склонившейся над книгой, в теле, очень похожем на мое:

в освещенном окне напротив на втором этаже вижу склонившуюся над столом фигуру. женщина сидит за книгой, и я вижу в ней себя, я вижу отражение себя, такая же женщина, сидящая над книгами в доме, так сильно напоминающем другие мои дома. в доме, который не является моим домом.

другой берег — тель-авив, жаркий, пыльный, советский, будто застрявший в доцифровой, уже невообразимой для многих из нас реальности, постоянно вклинивается в уют берлинского озера с лебедями: «возможно, такие, как я, обречены вечно видеть во всех новых местах призраки старых». израиль героине не подходит, не хочет ее и чувствует взаимность. в этом обоюдном отторжении еще острее чувствуется «ненужность» отцу.

с израильской культурой общаюсь через гугл-переводчик, и это общение подкидывает свои сюрпризы. так, в инструкции к утюгу взгляд цепляет фразу «балерина кружится и танцует», а на упаковке с витаминами написано, что они предотвращают мобилизацию.

меня пугали этим, но книга не показалась произраильской. солидарность муравьевой с израилем не раздражает, потому что не является фанатичной, скорее освежающе трезвой, допускающей, что по обе линии фронта есть и злые, и невинные. захотелось обнять авторку за то, что воюющие стороны обозначены как хамас и цахал, а не палестинцы и израильтяне. много думаю об этом, вспоминаю как была для новозеландцев представительницей агрессора и как когда-то говорила «немцы» и «японцы», обозначая темные стороны во второй мировой. недавно читала у рут озеки, как японская империя выдергивала студентов с философских факультетов и пыталась превратить их в пилотов-камикадзе, но эти японцы так и не смогли стать убийцами.

из-за своей остроты палестино-израильский конфликт в книге кажется центральной линией, хотя это не обязательно так. по-моему, главный персонаж — информационное насилие, которое в одной из сцен — для меня осевой — представлено как невидимый насильник, превосходящий жертву своей мощью и ежедневно нападающий на нее в «безопасной» стране, в хорошем доме. меня поразил точно схваченный контраст между новостями в медиа и проявлениями конфликта в первичной (физической) реальности героини — насколько первое страшнее второго (редких надписей на стенах общественных туалетов и барочных дворцов, реплик коллег и студентов).

и все же для меня главными в книге стали похожие на россыпь драгоценных камней мысли о памяти, письме, умирании прежней идентичности и нерождении новой. некоторые мысли автогероини звучат, как заклинания: «тапенада, топинамбур, грязный тамбур». с помощью слов она пытается вписать себя обратно в прожитую жизнь, смысл которой то и дело ускользает, липнет к оставленному ею, оставшемуся без нее петербургу.

встретилась с собой в отрывке про память бедняков — вспомнила, как решила не вести дневник о жизни в новой зеландии, чтобы не запоминать плохое.

память угнетенная — это решето, сито, прорехи: остаются лишь крупные части, лишь грубая материя. всё остальное уходит в песок.

давно чувствую себя решетом и, пока помню дочитанную вчера книгу во всей ее красоте, рекомендую вам «написано в западном берлине».

#автофикшн