Рисунки Франца Кафки, раньше не видел. Часть из них к «Процессу». Геометризированная клаустрофобия — человек, склонившийся под весом тяжелых черных линий к самому себе, но ни к чему не прикоснулся. Развертка пространства, чтобы не совпасть. Чернота, которая раздавливает перспективу, враждебные линии кругом.
*
День-паралитик, отсутствующий на моей лице;
Длинной выделки речевые горы;
Растения точек, что скребут мой путь;
— паразитируют, выдавливают глаза,
то есть расстояние
и самую малость.
///
День-паралитик, отсутствующий на моей лице;
Длинной выделки речевые горы;
Растения точек, что скребут мой путь;
— паразитируют, выдавливают глаза,
то есть расстояние
и самую малость.
///
Умер Дэвид Томас из Pere Ubu, группы, больше всех повлиявшей на музыку наших Vitamin Youth.
Музыка Томаса была тёмная, экспрессивная, ритмичная, кривая, избыточная. Это атональный гаражный рок со сложными ритмами, изнуряющими вставками ксилофона, синтезаторных скрипов, сэмплированных саксофонов. И главное: голос Томаса, скрежещущий, как будто глотку придавили доской, и он поет из какой-то узкой расщелины под землёй. Потому песни его про мрачное, доносящееся издалека: Dark, Hell, 30 Seconds Over Tokyo.
Последняя из них — самая ранняя, 1975 года, возникла словно из ниоткуда — тогда еще никакого атонального аритмичного арт-панка не было. Текст про пилота, который летит в 1942 году бомбить Японию. Во время полета реальность искривляется, метастазирует. Он видит всё сплюснутым, зооморфным, время искаженным. Зависание в тридцать секунд между собственной смертью и несением смерти другому.
Текст там примерно такой:
Темные зенитные пауки рвутся в небо.
Достигая скрученных когтей со всех сторон.
Нет места, чтобы убежать.
Нет места, чтобы спрятаться.
Нет пути назад в самоубийственной поездке.
Улицы игрушечного города ползут по моим достопримечательностям.
Прорастающие скопления грибов похожи на сюрреалистический мир.
Кажется, этот сон никогда не закончится.
И кажется, что время никогда не начнется.
Клавишник группы Ален Равенстайн, который стал пилотом авиакомпании после ухода из Pere Ubu в 1980-х, использовал в песне синтезатор для имитации звука двигателей, используемых в самолетах во время Второй мировой войны, а также радиопередачи со статическими помехами в конце. Равенстайн называл Томаса «темным облаком в комнате, удушающим других». Голос Томаса не оставляет никакой надежды, и это прекрасно. В позднем интервью после многочисленных болезней и клинических смертей Томас сказал, что «смерть очень переоценена. Это было похоже на сон. Однажды меня привезла бригада скорой помощи. Моя жена сказала: "Эти ребята работали над тобой как демоны". В другой раз я проснулся в отделении интенсивной терапии со всем этим хламом, прикрепленным ко мне, и оказалось, что я снова умер».
Музыка как умирание и переоценка смерти.
*Прикрепил раннее видео, где Томас с Pere Ubu необоримо убедительны.
Музыка Томаса была тёмная, экспрессивная, ритмичная, кривая, избыточная. Это атональный гаражный рок со сложными ритмами, изнуряющими вставками ксилофона, синтезаторных скрипов, сэмплированных саксофонов. И главное: голос Томаса, скрежещущий, как будто глотку придавили доской, и он поет из какой-то узкой расщелины под землёй. Потому песни его про мрачное, доносящееся издалека: Dark, Hell, 30 Seconds Over Tokyo.
Последняя из них — самая ранняя, 1975 года, возникла словно из ниоткуда — тогда еще никакого атонального аритмичного арт-панка не было. Текст про пилота, который летит в 1942 году бомбить Японию. Во время полета реальность искривляется, метастазирует. Он видит всё сплюснутым, зооморфным, время искаженным. Зависание в тридцать секунд между собственной смертью и несением смерти другому.
Текст там примерно такой:
Темные зенитные пауки рвутся в небо.
Достигая скрученных когтей со всех сторон.
Нет места, чтобы убежать.
Нет места, чтобы спрятаться.
Нет пути назад в самоубийственной поездке.
Улицы игрушечного города ползут по моим достопримечательностям.
Прорастающие скопления грибов похожи на сюрреалистический мир.
Кажется, этот сон никогда не закончится.
И кажется, что время никогда не начнется.
Клавишник группы Ален Равенстайн, который стал пилотом авиакомпании после ухода из Pere Ubu в 1980-х, использовал в песне синтезатор для имитации звука двигателей, используемых в самолетах во время Второй мировой войны, а также радиопередачи со статическими помехами в конце. Равенстайн называл Томаса «темным облаком в комнате, удушающим других». Голос Томаса не оставляет никакой надежды, и это прекрасно. В позднем интервью после многочисленных болезней и клинических смертей Томас сказал, что «смерть очень переоценена. Это было похоже на сон. Однажды меня привезла бригада скорой помощи. Моя жена сказала: "Эти ребята работали над тобой как демоны". В другой раз я проснулся в отделении интенсивной терапии со всем этим хламом, прикрепленным ко мне, и оказалось, что я снова умер».
Музыка как умирание и переоценка смерти.
*Прикрепил раннее видео, где Томас с Pere Ubu необоримо убедительны.
YouTube
Pere Ubu - Birdies (HQ) Live - Urgh! A Music War - 1980
From Urgh! A Music War :)
Прочитал «О чём молчит фотография: как современные постмортемы помогают жить» дорогой Лизы Светловой. Я ждал этой книги и потому что пытаюсь усвоить как можно больше практик, связанных со смертью, и потому что такая фотография — нечто, стремящееся к вытеснению из широкого общественного поля.
Кроме того, в моем фотоархиве есть два снимка 2000 года, где бабушка в низком предморговом помещении стоит у тела отца в гробу, рыдает в черном платке. Какой контраст между отмучившимся после своих бизнес-приключений отцом и бабушкой, вынужденной его хоронить. После снимка ей останется лишь смягчаться в своей печали и привыкать, телу отца — равномерно разлагаться.
В книге Светловой описываются несколько видов постмортемов — и более или менее знакомые из XIX века, и деревенские, и перинатальные (съемки мертворожденных детей), и съемки питомцев, и постмортем как художественная практика, и перверсивные снимки у маньяков и т. п.
В книге Лиза много уделяет внимания заботе о читателе, его переживаниях и вообще в первую очередь воспринимает постмортем как практику терапевтическую, как то, что позволяет легче пережить утрату.
Для меня в постмортеме скорее больше важна ее неразрешимость, противоречивость восприятия, что ли. Если обычная фотография как бы умерщвляет момент, то что делает постмортем? В этом двойном умерщвлении есть какая-то избыточность, фиксация фиксации. Современная поп-визуальная культура предполагает беспрестанное воскрешение, фрустрирующее удвоение ей не к лицу. Поэтому любой нынешний «герой» постмортема должен сразу встать и пойти после снимка.
Впрочем, если приложить простую мысль о том, что «все мы смертны», то логично — любая фотография и предсмертная, посмертная. Значит, в самом постмортеме следует искать только то, что присуще ему самому. Может быть, это насильственное желание воскрешать и наслаждаться невозможностью воскрешения, может быть, наслаждение (я нарочно смешиваю утрату с наслаждением) удержанием момента между жизнью и разложением. Может быть, такая фотография и есть подлинный лимб — место/режим, в котором никак нельзя толком определиться, что происходит, что к чему относится.
Спасибо, Лиза, а я пойду искать фотографию отца и журнал Girls And Corpses.
Кроме того, в моем фотоархиве есть два снимка 2000 года, где бабушка в низком предморговом помещении стоит у тела отца в гробу, рыдает в черном платке. Какой контраст между отмучившимся после своих бизнес-приключений отцом и бабушкой, вынужденной его хоронить. После снимка ей останется лишь смягчаться в своей печали и привыкать, телу отца — равномерно разлагаться.
В книге Светловой описываются несколько видов постмортемов — и более или менее знакомые из XIX века, и деревенские, и перинатальные (съемки мертворожденных детей), и съемки питомцев, и постмортем как художественная практика, и перверсивные снимки у маньяков и т. п.
В книге Лиза много уделяет внимания заботе о читателе, его переживаниях и вообще в первую очередь воспринимает постмортем как практику терапевтическую, как то, что позволяет легче пережить утрату.
Для меня в постмортеме скорее больше важна ее неразрешимость, противоречивость восприятия, что ли. Если обычная фотография как бы умерщвляет момент, то что делает постмортем? В этом двойном умерщвлении есть какая-то избыточность, фиксация фиксации. Современная поп-визуальная культура предполагает беспрестанное воскрешение, фрустрирующее удвоение ей не к лицу. Поэтому любой нынешний «герой» постмортема должен сразу встать и пойти после снимка.
Впрочем, если приложить простую мысль о том, что «все мы смертны», то логично — любая фотография и предсмертная, посмертная. Значит, в самом постмортеме следует искать только то, что присуще ему самому. Может быть, это насильственное желание воскрешать и наслаждаться невозможностью воскрешения, может быть, наслаждение (я нарочно смешиваю утрату с наслаждением) удержанием момента между жизнью и разложением. Может быть, такая фотография и есть подлинный лимб — место/режим, в котором никак нельзя толком определиться, что происходит, что к чему относится.
Спасибо, Лиза, а я пойду искать фотографию отца и журнал Girls And Corpses.
Forwarded from Носо•рог
Новый выпуск подкаста «Облако речи». Руслан Комадей говорит с Анатолием Рясовым* — о сборнике «Незаживающий рай», о театре абсурда и языковой драматургии, об ироничности Казакова, его издательской судьбе и соотнесении с каноном, а также о том, почему в казаковском мире одни и те же события происходят заново, но немного по-другому.
*Анатолий Рясов — писатель, звукорежиссер, исследователь. Составитель сборника «Незаживающий рай» Владимира Казакова, вышедшего совместными усилиями издательств «Носорог» и Jaromir Hladik Press.
*Анатолий Рясов — писатель, звукорежиссер, исследователь. Составитель сборника «Незаживающий рай» Владимира Казакова, вышедшего совместными усилиями издательств «Носорог» и Jaromir Hladik Press.
22 выпуск
Анатолий Рясов о Владимире Казакове, непрочитываемости и материализации времени — Подкаст «Облако речи»
Поговорили с Анатолием Рясовым — о сборнике «Незаживающий рай», о театре абсурда и языковой драматургии, об ироничности Казакова, его издательской судьбе и соотнесении с каноном.Анатолий Рясов — писатель, звукорежиссер, исследователь. Составитель сбо
Время очень рваное и не получается далеко понять хоть какую-нибудь мысль, но вчера несколько откровений пришло: 1) воспоминания агентны, точнее каждое может быть агентно по-своему – одни прячутся, одни выпячиваются, третьи притворяются четвертыми; 2) память – это структура «материнского» типа, она может принимать в себя на равных правах те воспоминания и образы, которые «не родные», фантомные. Скажем, похожую песню или фасон куртки.
*
Когда я готовлюсь к смерти
то готов нести ответственность за каждую запятую
потому что жарю на масле растительном
потому что не знаю как выглядит пыточная
когда я гадаю на курицах
и в лицо мне светит фонарь света
я протыкаю лопатой лицо
и дела мои сразу состоят из трухи
когда я поедаю стихи
то делаю это только ради красивого слова «смерть»
или вон той улицы
или апчхи
минералки Ессентуки
чтобы освежить горло
то есть освежевать
надоело вздыхать о смерти
все эти мысли нарочны а не условны
поэтому их взорвали на остановке
чтобы дать пожизненную жизнь а не условную
Когда я готовлюсь к смерти
то готов нести ответственность за каждую запятую
потому что жарю на масле растительном
потому что не знаю как выглядит пыточная
когда я гадаю на курицах
и в лицо мне светит фонарь света
я протыкаю лопатой лицо
и дела мои сразу состоят из трухи
когда я поедаю стихи
то делаю это только ради красивого слова «смерть»
или вон той улицы
или апчхи
минералки Ессентуки
чтобы освежить горло
то есть освежевать
надоело вздыхать о смерти
все эти мысли нарочны а не условны
поэтому их взорвали на остановке
чтобы дать пожизненную жизнь а не условную
Рисунки художников Джины К. Финли и Джона Мьюза (1994) на страницах «Неописуемого сообщества» Мориса Бланшо.
Художники сделали иллюстрации вместо / сбоку текста Бланшо. Мне нравится думать об этом жесте тв. комм-ции между книгой Бланшо и художниками через эту цитату:
«Существо стремится не к признанию, а к оспариванию для того, чтобы существовать, оно обращается к другому существу, которое оспаривает и нередко отрицает его с тем, чтобы оно начинало существовать лишь в условиях этого отрицания, которое и делает его сознательным (в этом причина его сознания) относительно невозможности быть самим собою, настаивать на чем-то ipse, если угодно, в качестве независимой личности: возможно, именно так оно и будет существовать, испытывая что-то вроде вечно предварительного отчуждения, чувствуя, что его существование разлетелось вдребезги, восстанавливая себя только посредством непрестанного, яростного и молчаливого расчленения».
Целиком цикл можно посмотреть здесь.
Художники сделали иллюстрации вместо / сбоку текста Бланшо. Мне нравится думать об этом жесте тв. комм-ции между книгой Бланшо и художниками через эту цитату:
«Существо стремится не к признанию, а к оспариванию для того, чтобы существовать, оно обращается к другому существу, которое оспаривает и нередко отрицает его с тем, чтобы оно начинало существовать лишь в условиях этого отрицания, которое и делает его сознательным (в этом причина его сознания) относительно невозможности быть самим собою, настаивать на чем-то ipse, если угодно, в качестве независимой личности: возможно, именно так оно и будет существовать, испытывая что-то вроде вечно предварительного отчуждения, чувствуя, что его существование разлетелось вдребезги, восстанавливая себя только посредством непрестанного, яростного и молчаливого расчленения».
Целиком цикл можно посмотреть здесь.
Из итальянских режиссеров последних двадцати лет особо люблю Луку Гуаданьино. Его фильмы — это часто римейки или экранизации, существуют на краях предзаданных жанров, но, чуя жанровую специфику, размазывают эти границы. Что важно – размазывают лишь местами, приблизительно, не переходя в упоение памятью жанра. Так жуткий мистический хоррор «Суспирия» все равно приглушается берлинским выстроенным реалистическим существованием. Адюльтеры в «Большом всплеске» как будто ожидаемые и желанные, но видимые и предъявленные — унылы; скрытые — скрыты. Детективное развязано до какой-то легкости. В «Целиком и полностью», вампирском ромкоме, жуткое только там (почти), где мы не хотели бы его увидеть – в изувеченной матери, живущей внутри больничной системы контроля. Жанры барахлят. В этом есть наслаждение дефективностью.
Так и Дэниэл Крейг в «Квире» — это наслаждение жалостливостью развалин мачизма, удовольствие от сценарных перетяжек и искривленных скоростей событий. Прикрепил фрагмент из него — тут и коллаборатор Берроуза Кобейн звучит, и ночной Танжер, и петушиные бои, разделяющие будущих любовников.
Гуаданьино – жанровый первертень.
Так и Дэниэл Крейг в «Квире» — это наслаждение жалостливостью развалин мачизма, удовольствие от сценарных перетяжек и искривленных скоростей событий. Прикрепил фрагмент из него — тут и коллаборатор Берроуза Кобейн звучит, и ночной Танжер, и петушиные бои, разделяющие будущих любовников.
Гуаданьино – жанровый первертень.
YouTube
Queer - Official Clip - Come As You Are
In 1950s Mexico City, William Lee, an American ex-pat in his late forties, leads a solitary life amidst a small American community. However, the arrival in town of Eugene Allerton, a young student, stirs William into finally establishing a meaningful connection…
***
В прозрачной растворяемся неделе
не выключаем поутру огни
отхлынуло от городской возни
не ходят время разве еле еле
Непомнящий покой в плавучем теле
бывает ночь не разделяя дни
протяжную мечту июнь ожни
всё в жизни будто бы и в самом деле
Взогретый воздух потечёт с низов
на розыски луны по млечной мгле
доносит чей-то бесполезный зов
Сонетная постелена солома
мы издавна блуждаем по земле
себя самих впервые видим дома
Ильязд
В прозрачной растворяемся неделе
не выключаем поутру огни
отхлынуло от городской возни
не ходят время разве еле еле
Непомнящий покой в плавучем теле
бывает ночь не разделяя дни
протяжную мечту июнь ожни
всё в жизни будто бы и в самом деле
Взогретый воздух потечёт с низов
на розыски луны по млечной мгле
доносит чей-то бесполезный зов
Сонетная постелена солома
мы издавна блуждаем по земле
себя самих впервые видим дома
Ильязд
Лагерь под Челябинском, 7 лет
Мне рассказывают историю про девочку, которая слишком часто мыло руки. Мы стоим в перелеске, под большими деревьями, рассказывает высокий вожатый. Она сначала нервничала, и они стали чесаться. Потом врач ей сказал, что руки должны быть чистыми. Она помыла, но посчитала, что еще нужно. И несколько раз повторила. Снова к врачу — он то же говорит: очень важно, чтобы бактерии не размножались на руках! Девочка забеспокоилась и стала мыть руки еще чаще и чаще, и они все покрылись у нее волдырями и кровь шла.
Лагерь под Челябинском, 7 лет
Я часто хожу в библиотеку, в ней много интересного, в ней светло, широкая стойка, за которой библиотекарша. Самая популярная книга — это страшилки Успенского. Эту книгу я прошу дать почитать в палату, но говорят, это такая популярная книга, что другие тоже хотят, не дадим, читай здесь. И я читаю там. Рассказы страшные, особенно пугает про красные глаза, что появляются из стены, про старую руку, которая душит, все вместе мы учим про гроб на колёсиках, она меня пугает, я повторяю ее часто. А у красных глаз, которые, может быть, и зеленые, как будто похожи на мамины, есть еще и продолжение.
#мненавсегда10лет
Мне рассказывают историю про девочку, которая слишком часто мыло руки. Мы стоим в перелеске, под большими деревьями, рассказывает высокий вожатый. Она сначала нервничала, и они стали чесаться. Потом врач ей сказал, что руки должны быть чистыми. Она помыла, но посчитала, что еще нужно. И несколько раз повторила. Снова к врачу — он то же говорит: очень важно, чтобы бактерии не размножались на руках! Девочка забеспокоилась и стала мыть руки еще чаще и чаще, и они все покрылись у нее волдырями и кровь шла.
Лагерь под Челябинском, 7 лет
Я часто хожу в библиотеку, в ней много интересного, в ней светло, широкая стойка, за которой библиотекарша. Самая популярная книга — это страшилки Успенского. Эту книгу я прошу дать почитать в палату, но говорят, это такая популярная книга, что другие тоже хотят, не дадим, читай здесь. И я читаю там. Рассказы страшные, особенно пугает про красные глаза, что появляются из стены, про старую руку, которая душит, все вместе мы учим про гроб на колёсиках, она меня пугает, я повторяю ее часто. А у красных глаз, которые, может быть, и зеленые, как будто похожи на мамины, есть еще и продолжение.
#мненавсегда10лет