Процент иностранных романов в европейской литературе (1750-1850).

Удивительно, как мы смогли обработать такой вал и во второй половине XIX в. поднять европейский роман на новую для него высоту уже на своём материале. Неожиданное, мало чем объяснимое чудо.

Чёткий признак плохой российской фантастики — это колонизация страны Китаем.

Таковы «Кадавры», «Павел Чжан», «Кластер», «Антонов коллайдер» и ряд других антиутопий. У Веры Богдановой в оригинале был такой слоган: «Проверено миллиардами жителей Китая». Потом исправили на миллионы, но суть осталась той же — экстраполяционный страх чего-то громадного, растущего, грозящего поглотить.

И если в экономике пока всё так, с 2022 года Китай уверенно депопулирует. В 2024 он сбросил 1,39 миллиона человек. В 2025 обещают сокращение свыше 3 миллионов. Судя по падению брачности, это всё на десятилетия с вполне реальным четырёхсотмиллионным Китаем к концу века. Кто знает, к чему в будущем приведут технологии или социальные эксперименты, но уже в этом году СКР в Китае упадёт до 0,9-1, то есть до катастрофического украинского уровня, против хиленького, но всё же 1,4 российского. Если самонадеянно продлить тенденцию далеко в будущее, то это Россия заселит Китай, который по числу рождений вот-вот перегонит Нигерия.

Прямо на наших глазах отмирает древний эпос «Китай колонизирует Сибирь».

Экстраполяция не в первый раз подводит фантастику. В начале 1980-х Япония казалась культурным и экономическим великаном, который прижмёт США к обочине. Писатель Уильям Гибсон находился под таким впечатлением от неизбежной японской гегемонии, что уравнял её с целым жанром: «Современная Япония просто была киберпанком». Подобно священнику Мальтуса, открывшему безвыходную для человечества ловушку накануне спасения из неё, киберпанк запечатлел величие Японии перед самым его концом. Страна стагнирует вот уже больше тридцати лет, а в 2025 впервые даст естественную убыль свыше миллиона человек.

При этом страх российских фантастов так и не превратился в стиль, будучи лишь садистическим унижением россиян. Авторы словно за что-то отыгрывались и кого-то наказывали. Даже в антизападной утопии «Мир Ордуси» присутствует неуёмное заискивание перед Китаем. Утопический плюс «Ордуси» появился на рынке одновременно с антиутопическим минусом Сорокина. Началось всё, по-видимому, с «Голубого сала» (1999), частично продолжилось в «Пире» (2000), но по-настоящему развернулось в «Дне опричника» (2006) и «Сахарном Кремле» (2008), где Россию буквально отдали Китаю на поругание. На деле всё, конечно, сложнее — скорее, Китаем в этой дилогии является сама Россия, этаким разбитым и порабощённым Китаем XIX века, стереотипным представлением о нищем, закрытом и высокомерном обществе. Вероятно, подобная реакция была вызвана политическими изменениями в России, критику которых пришлось корректировать — чем ближе к 2027 году «Дня опричника», тем умеренней в романах Сорокина выглядит Поднебесная.

Но почему Китай вообще стал (анти)утопической подсознанкой российской литературы? Вслед за немецким романтизмом, славянофилы восхищались Индией, а Китай казался им слишком материалистичным. Скипидарные видения Соловьёва даже сдвинули к нему Апокалипсис. Китай был близок и физичен, но реальной угрозой стал восприниматься лишь во второй половине ХХ века. Соблазн же он приобрёл, по-видимому, в 2000-2010-х гг., когда превратился сразу в живой укор и прельщение для России. Последняя переживала травму провальной модернизации и видела перед собой её успешный пример. Одно из популярных и ошибочных суждений тех лет: Горбачёву нужно было поступить так, как КПК поступила с Тяньаньмэнем, и вот тогда… В противовес тот же Сорокин гротескно говорил о цене такого могущества. В страхе ли, в зависти Россия начала соизмерять себя с Китаем, одинаково проигрывая в этих сравнениях — отсюда и либеральная фобия, и патриотическая проекция. При этом большая антиутопия о доминировании Китая всё ещё не написана.

Как она могла бы выглядеть?

Какой-нибудь китайский Чичиков едет в Россию скупать души потомков гоголевских персонажей. А может, и не едет никуда, а действует прямо из серверной в Шэньчжэне. Единственное, что может предложить Россия такого романа — это перегной своих великих идей, свои призрачные архивы и мифы. Но для чего они понадобились Китаю?

Было бы интересно узнать.

О новом и, к сожалению, неудачном романе Михаила Елизарова «Юдоль». Прочитать можно как в «Литературной газете», так и (чуть расширенную версию) здесь на странице.

Тридцатилетним прозаикам необходимо вернуться к многословным романным названиям начала XVIII столетия. Что нам говорит лаконичное «Рана» Оксаны Васякиной? Ну, про какую-то боль. Другое дело барочное название-пересказ:

«Рана, или мемуары одной молодой особы, извлечённые ею самой из глубин памяти, с описанием возвращения в сибирские пределы с прахом родительницы в саквояже; включая откровенные размышления о природе её горя, происходящего от сложных уз с матерью, и последующего открытия своей истинной сущности в запретной любви к особе своего пола, сочинённые как искупительный акт поэзии, дабы превратить страдание в силу».

Или вот, универсальное название-пересказ для я/мы прозы:

«Письма от Х. к П., молодому айтишнику и единственному хранителю его дикпиков, сопровождавшему составителя во время эмиграции от Тбилиси до Вильнюса и другим местам; содержат множество шокирующих и интимных подробностей, случившихся с Х., с присовокуплением рассуждений о судьбе человеческой, а также язвительных замечаний о российской державе, писанные для сообщества извращённых умов и утончённых педерастов».

И всё сразу бы прояснилось.

Побывал на торжественном открытии памятника Дзержинскому.

Формально его увековечили в Омске за налаживание работы Транссиба, хотя благодарить за это нужно царского специалиста Ивана Борисова. Но ставить памятники Борисовым в России начнут ещё нескоро, а чтить Эдмундовичей требуют уже сейчас.

Мифология Дзержинского держится на двух китах.

Конечно, ему повезло вовремя умереть (1926).

Если посмотреть на список коллегии ВЧК от 2 марта 1921 года, то из двенадцати её утверждённых членов сталинский призор не пережил никто: восемь человек были убиты, четверо умерли до начала прополки. Если посмотреть шире, просто по соратникам Дзержинского, то казнили почти всех — Трилиссера, Беленького, Мороза, Эйдука, Балицкого, Прокофьева, Берзина. Убили даже племянника Дзержинского, барона-чекиста Ромуальда Пиллара фон Пильхау. Скорее всего, Феликса Эдмундовича подвели бы под приказ № 00485, подтянув его этническое происхождение к делу «ПОВ». Два из трёх её вожаков, расстрелянные Уншлихт и Ольский, оказались ближайшими товарищами Дзержинского, а участниками чуть ли не весь польский набор ВЧК.

Уцелеть при таком окружении смог бы лишь кто-то вроде Шойгу.

Второй кит, на котором держится миф Дзержинского — это его европейскость. Биографический корпус всё время подчёркивает рассудочность, бесстрастность, дисциплинированность Дзержинского — не те качества, которые обычно связывают с русским характером. По его собственным словам, на революционную борьбу его толкнуло то, что в «костелах заставляли петь молитвы по русски». Прозвища польского дворянина были латинизированные, западные («Железный Феликс», «Рыцарь революции»), а лицо фанатично, по-иезуитски истощено, это не наша аскеза и не раздутый урод типа Ягоды. В Дзержинском советская культура осуществляла свою ретроактивность: вечно возвращалась в породившую её Европу, которую так тщаялась покорить. Любовь к Феликсу Эдмундовичу будущей нобелевской лауреатки Алексеевич не такой уж курьёз. Она верно почувствовала инаковый холодок.

Но вряд ли подобные вещи можно объяснить тем, кто на церемонии говорил, что фигура Дзержинского послужит укреплению традиционных ценностей. Кому какое дело, что председатель ВЧК рассматривал семью лишь в разрезе класса? Это вообще не проблема, ведь традиционные ценности всесильны, потому что они верны.

А если покинуть сквер имени Дзержинского, выйти на Ленина, где на пересечении с улицей Карла Либкнехта стоит памятник жене генерал-губернатора Густава Гасфорда, затем перейти Омь и свернуть на улицу югославского революционера Броза Тито, то меньше чем в километре от монумента главному чекисту окажется ресторан «Колчакъ» вместе с причитающимся адмиралу памятником.

Весь маршрут можно назвать «Краткий курс топонимической шизофрении» или «Пешком по постмодерну». Особенно неожиданно выглядит Тито, который увёл Югославию из соцлагеря, то есть даже с точки зрения советского патриотизма это сомнительный персонаж. Зачем он вообще нужен посреди купеческих особняков? И тем не менее факт.

Россия если и выступала в постмодерне, то против воли. По-злому только по его правилам погоняла, без удовольствия.

Почему так понятно.

Правка исторической памяти заморожена из соображений «как бы чего не вышло». Ничего не одобрено, но ничего и не осуждено. Этакий культурный Брестский мир с надеждой на то, что все противоречия сами собой рассосутся и люди продолжат жить на улицах Розалии Землячки, будто это была очень добрый врач. Но решать придётся. Бессмысленные заклинания про «нашу историю» не работают, потому что история — это всегда про определённый отбор, в неё не заносится всё, что было. Причём критерий (верность России) стихийно выработан — даже Дзержинский с большевиками понимаются сторонниками как лучшее благо для Отечества, то есть вне их настоящих мотивов.

Осталось дать критерию ход. Как и в XIX веке, когда напрямую было нельзя, обновление пойдёт через литературу. Этим уже занимаются молодые писатели-историки (Владимир Хохлов, Владимир Масленников). Благодаря им и другим талантам, лично мне, омичу, вместо Ленина однажды доведётся пройтись по Любинскому проспекту.

В юности увидел в Новосибирске граффити, которое сильно меня потрясло.

На почтенном заборе, на каждой из его кирпичных колонн, чернело плотное трафаретное утверждение: «20 романов за 40 лет». Сверху была проставлена та кроткая русская фамилия, с которой обычно пишут про судьбу Отечества. Имя писателя как-то сразу выскальзывало из памяти, но ссылка на proza.ru не оставляла сомнений в его способностях и генезе. Я тихо шёл по следу. Поражала экзальтированная порядочность: трафарет прикладывался к столбам, тумбам, заборам, но не к домам. Было смешно, было горько и очень, не по возрасту, ясно: насколько силён духом этот писатель и насколько же он отчаялся. Как мог уже седой человек не понимать, что столько романов за такой срок — это приговор, который он в безумной надежде сам же и оглашает. Столько пишут лишь в коммерческой перспективе, не для великих дел. Почему-то не покидала уверенность, что «20 романов за 40 лет» обязательно о России, о гибнущей деревне, о советских инженерах и отставниках, так безрадостно выглядел потускневший чёрный призыв. А улица всё не кончалась. В Новосибирске вообще длинные улицы.

Я никогда не искал того писателя. Это тот случай взросления, к которому ни в коем случае нельзя возвращаться. Нужно решить всё на месте, и любые ответы, пока не внесена правка, будут верны.

А захотел выяснить, всё — заоглядывался и пропал.

Другой случай произошёл пару лет назад.

С пустой страницы написал человек, попросивший посмотреть рассказ. Это оказался абсурдный текст про то, что у женщины в глазу жили мужички с ножами и мужички без ножей, и мужички с ножами били тех, кто без ножей, и женщина всё время кричала, что происходит убийство. А мужичков никто не видел. Пишу автору — у вас и без меня здоровская история, я здесь зачем? А мне и отвечают: да я знаю, что текст хороший, я вообще известный писатель, печатаюсь в разных местах, но мои рассказы всё равно никто не читает. Просто хотелось, чтобы хоть кто-нибудь поглядел мой текст.

Ответил и был таков.

Я тоже не искал этого писателя. Не хочу выяснять действительно он известен или принял за славу несколько публикаций в журналах. Как и с безымянным граффитистом, дело совсем в другом.

Порой мне кажется, что можно физически ощутить боль неразделённого текста. Как бы плох он ни был, в нём всегда есть человеческое тепло, которое надеется на прикосновение. Дать его — задача критика. Невнимание гораздо хуже ругани. Оно вообще хуже всего.

Спасибо за поздравления с днём рождения, друзья.

Буду читать всех вас до самого конца.

Этот текст хотелось развить в большое эссе с сильным справочным аппаратом, но требовалось соблюдать популярный формат. Не то чтобы программное заявление, просто напоминание о тех базовых вещах, о которых в попытке реанимации русской литературы многие подзабыли.

Прочитать можно как в «Литературной газете», так и здесь на странице.

От дурной привычки Белинского — к доброму лицу Юзефович: выясняем, что необходимо для возрождения русской литературной критики.

Ещё не вышедший байопик «Ахмат сила» уже успел собрать недовольную реакцию публики и ответное обвинение в нацизме от «КПД».

Про нацистов, кстати, интересно.

Было такое книжное мероприятие в далёком 2012. Называлось «Сабля Ислама сечёт Петроград». На нём «преступные элементы, оккультный андеграунд, суфии-джихадисты», ну то есть та питерская богема, что брила щётку шайтана, представили «сборник-трибьют Бенито Муссолини и Муамару Каддафи, Усаме бен Ладену и Карлосу Шакалу, Мулле Омару и Адольфу Гитлеру».

Так вот, «хэдлайнером и концепт-локомотивом события» по чествованию Муссолини и Гитлера был как раз Игорь Молотов. От него в сборнике следующие строки:

Блюю на лица им стихастыми гвоздями
Мой слог — винтовки, мой буквы — боль
Чеканю шаг по комнате ночами
Некрописатель от фашизма, моя роль.

Как можно понять, ужасен здесь не фашизм, а «стихастые гвозди», то есть не получится оправдаться, что и у Мисимы тоже была кое-какая пьеса — уровень бездарности таков, что даже трескучий Геббельс потребовал бы осудить автора за дискредитацию.

И всё же дело не в этом.

Художественный текст подсуден лишь эстетическому критерию. Писать можно о чём угодно, тем более для маргинальных штудий важно позиционирование: вот и Молотов изображал триединое пугало буржуазии, сразу от крайне левых (Карлос Шакал), от реакции (фашизм) и от фундаментализма (политизированного ислама). Стоит ли воспринимать серьёзно? Ну нет конечно.

Есть на этот счёт отличное слово «позёр».

Интуитивно публику возмутила не сама обложка и не её этническое содержание, а несоразмерность посыла тому, что происходит на самом деле.

Священная война для русского человека имеет чёткое денотативное значение. Такая была одна, на ней решалось истребят нас физически или нет. Поэтому перенос всеобщего биологического значения в исламскую оптику воспринимается подменой и кражей. Тем более, несопоставим масштаб: чуть ли не каждая российская семья как-то пострадала от новых боевых действий, либо знает тех, кто пострадал. При этом никто, ни самый пропащий военблогер, ни реальный фронтовик, ни зорро-литература не позволили свести всю эту боль и лишения до точки своей личности.

У ссорящихся, стяжающих и причастных всё-таки присутствует договор: будем общими в доблести, как общими стали в беде.

А невоздержанное восточное восхваление от Игоря Молотова больше похоже на ту конвенцию, которую заключают в кибитке хана.

Всё ведь ещё совпало с трёхлетием мобилизации, когда ошибки начальства пришлось исправлять тем людям, кто вёл тихую мирную жизнь, о чём в канун 21 сентября так и не сочло нужным вспомнить ни одно высокопоставленное лицо. На фоне трёхсот тысяч безмолвных героев все эти маркитантские вирши смотрятся просто мерзко.

Случай Даниила Туленкова показывает, что с помощью русской литературы всё ещё можно не только заработать известность, но и обнулить собственные грехи. Не помешало даже то, что Туленков — это некогда сотрудник «Кавказ-центра», то есть буквально обслуга Басаева, адвокат террора, в том числе напавших в 2005 году на Нальчик джихадистов, любитель III Рейха и убеждённый сепаратист, который топил за развал России отнюдь не юным мальчишкой, а даже в 2019 году, ко всему прочему осуждённый мошенник, хитрый этнический хорь, который кем только не успел побыть, прежде чем осознал очень простую вещь — легче всего облапошить русского человека через заходы про геополитику. Наш мозжечок будто генетически предрасположен млеть перед чарующими словами «евразийское пространство», «суверенитет», «идеология» и в минуту неги не замечать, как из бабушкиного серванта исчезает с таким трудом добытый чехословацкий хрусталь.

И вот татарин-Туленков наконец-то напоролся на другую этнократию, чеченскую, озаботившуюся не самой жёсткой критикой в свой адрес. Для сравнения: совсем недавно Туленков призывал получать опыт на «империалистической» СВО лишь с прицелом на «гражданскую» войну в России, победы которой он ни в коем случае не желает.

И всем было норм.

Человек ведь книгу написал. Да и уже заплатил за свои ошибки. Жизнь вообще сложная штука…!

Пожалуй, что так. Только вот один из базовых жизненных законов — с недоверием относиться к тем, кто скачет по крайностям политического спектра, будто педовка, которая играет в классики. А если кто-то в 2014 повторяет свою безумную статью про необходимость создания на обломках «московской империи» стабилизирующей оси Казань-Киев, то этот человек вовсе не идиот. Это фанатик.

А фанатики, как и война, никогда не меняются. К их намерениям стоит относиться всерьёз:

Но мы не хотим убивать вас за то, что вы думаете иначе, не хотим...

Тем удивительнее случай Туленкова. Трудно себе представить, чтобы Прилепин высоко ценил творчество Константина Крылова, а националист Крылов — Шендеровича. Внутри современной русской литературы чрезвычайно низкий порог толерантности к идеологически враждебным авторам, но по отношению к Туленкову это правило почему-то не сработало.

Да, он воевал. В русской культуре это прощает многое. Но далеко не всё.

Дело в таланте?

«Шторм Z» книга увлекательная, психологически достоверная, пронявшая читателя тем, что он легко представлял себя на месте случайного участника, в общем-то, бестолковых боевых действий. Это привычный для системы ФСИН жанр «приседания на уши», когда кто-то умный и подготовленный намечает себе лоха, с которого можно что-то поиметь, не дав взамен ничего, кроме иллюзии того, как оно там на самом деле. Такая литература встречается в плацкарте, на карантине, а теперь вот в нижней телеге.

Всё же дело в другом.

Успех Туленкова — это заслуга иммунодефицита русской культуры, её слабости перед пошившим овечью шкурку пришельцем. Русские до сих пор с трудом различают товарища и врага, ведут об этом долгие споры и не могут устоять от зловещенькой лести: знаете, я бы вас немного зарезал, но… Почему-то в нас сильно желание получить признание со стороны, не изнутри нас самих и не от окончательного супостата, а откуда-то из пограничья, из наложившихся друг на друга слоёв — от метисов, эмигрантов, братских народов, западных консерваторов, восточных коммунистов. Люди годами следят, что скажет Арестович и вот теперь что говорил Чарли Кирк. Ценой всего завоевать симпатию полублизкого и не совсем чужого, всепрощающе принять его похвалу! Мы так отчаянно хотим, чтобы нас полюбил тот, кто нас презирает, что готовы простить ему всё — даже нож за спиной. Вспоминается видео первого дня СВО: где-то под Харьковом вооружённые русские пехотинцы машут двум украинским БТР-4, ошалело проносящимся мимо. Хватит мол, что вы в самом деле, давайте сядем вместе, вспомним СССР… И внутри что-то ёкает — кажется, это был поворот не туда.

Неудивительно, что на мимикрию Туленкова первым отреагировал представитель совсем иных культурных и политических координат.

Рубрика «ЖПТ: Жизнь промптовых творцов».

Восхитительно устроена рецензия Натальи Ломыкиной на роман Пелевина «A Sinistra» в «Forbes».

Из восьми тысяч знаков первая треть посвящена пересказу сюжета. Ну, это основы: когда не знаешь, что написать — повторяй за автором. Затем наступает пора суждения, того, ради чего вообще нужен критик, но вместо этого читателя встречает характерный для нейросети каскад противопоставлений:

«A Sinistra» — роман не рефлексия, а развлечение, путешествие по «левому пути» тантры и черной магии, где целью становится не спасение, а могущество, и где бог — не любящий отец, а строгий экзаменатор, которого можно задобрить философским камнем, полученным из ученика.

Кстати, нейронка допустила ошибку: у Пелевина ученики лишь касались философского камня. Становились они кое-чем другим. Далее Ломыкина начинает чередовать описательные части (свои) с суждениями (чужими), применяя навык лишь для того, чтобы внести машинные данные:

Пелевин в этом тексте не пророк и не сатирик, а, скорее, уставший маг-библиотекарь…

В таком случае Маркус-Марко — идеальный герой нового времени: не просветленный буддист и не ироничный обыватель, а циничный оперативник…

«Левый путь» Пелевина — это путь тотальной интертекстуальности, где единственной реальностью становится цитата, а единственным богом — автор, раздающий своим персонажам вечные роли.

И тому подобное.

В этом свете финал рецензии выглядит особенно прекрасно:

Существует расхожее мнение, что цикл про корпорацию Transhumanism. Inc за Пелевина по сценариям компьютерных игр пишет нейросеть. Автор этой рецензии его не поддерживает, однако попросил нейросеть прокомментировать название романа и резюмировать его содержание.

И последняя четверть (1500) посвящена тому, что резюмировала нейросеть. В голове сразу же начинает играть пророческая песенка из «Приключений электроника».

До существования нейросетей было довольно сложно оценить способности гуманитарной братии. Любой натасканный борзописец мог так сопрячь слова, что его настоящий уровень оставался тайной. То же касалось и критики. Прочитанное вообще релевантно? Или это бессмыслица? Но нейросети славно исполнили указ Петра I: дурь каждого теперь всем видна. Притворец не устоит и обязательно запихнёт в одно предложение сразу три отрицающие конструкции. А что, красиво же и со смыслом! Причём улики настолько явные и повторяющиеся, что их, вроде бы, должны прятать, но вот уже третьего критика это нисколечко не волнует. Судя по всему, они просто не просекают, что звучит уместно, а что нет, то есть расписываются в неспособности различить нюанс, выполнить базовое критическое предназначение.

А новый роман Пелевина не так плох. Похоже, классик наконец-то решил сбежать из банки.

​​В бывшей Екатеринославской губернии российские войска освободили село Переездное, малую родину писателя Всеволода Гаршина.

Когда случайно натыкаешься на подобные вещи — помнил же зачем-то, что Гаршин из тех краёв — хочется поднатужиться и без подсказок проверить, что в тебе осталось от сохранённого человека.

Вспоминаются три обрывочка.

В рассказе «Художники» Гаршин даёт образ рабочего-«глухаря», который вынужден залазить в котлы и держать клёпки, пока с той стороны их плющат молотом. Удар отдаётся по всему телу, барабанные перепонки лопаются, и человек быстро превращается в калеку. Запоминающийся образ вполне реальных ужасов раннего капитализма. Какая-то вот совсем необязательная работа, отнимающая, тем не менее, всё.

Рассказ «Медведи» устроен хитрее. По закону цыгане должны избавиться от ручных животных, и приговорённых свозят на казнь. Всё очень слезливо, но текст примечателен тем, что и начальство, и цыгане, и местные понимают: ничего хорошего убийство медведей не принесёт. Лишённые привычного заработка, цыгане просто начнут красть коней. Так и происходит. Рассказ отлично передаёт ощущение глупой русской неотвратимости, перед лицом которой даже начальство отказывается от взяток. Ничего не исправить, таков провинциальный рок. В финале уцелевший медведь бежит по городу, за ним гонятся, стреляют — очень жутко, пророчески, какой там ещё Волконогов, вот какой бег нужно было заснять.

Третья вещь связана с самим Гаршиным. Как известно, он пошёл добровольцем на войну с турками, но пошёл из очень своеобразных соображений: будучи гуманистом и противником насилия, он счёл, что дворянин должен хотя бы немного оттянуть на себя ужасы выпавшей на долю народа войны. И принял в ногу чужую, возможно, пулю.

Очень странный был писатель. Когда в ХХ веке начали романтизировать психические болезни, вышло довольно театрально, громко, по соседству с гениальностью. А Гаршин тихо сам себя замучил. Хорошо представляется, с какой печалью он смотрел бы сегодня на такую штуку как FPV-дрон.

Прямо сейчас в русский язык входит новое слово — запретунство.

По аналогии с борцунством, то есть бессмысленной борьбой с мелочами, суффикс указывает на бредовость ограничений, когда хотят запретить песни «Сектора газа» или мангу, где девушка любит змея. Ну или вот второкласснице на Урале только что запретили приходить в школу в стилизованном кокошнике. А то чё она? Мало ли что!

Запретунство пытаются причислить к проискам иноагентов, что, конечно, смешно. Запретунство — это издержки моратория на политику. Политика есть возможность самостоятельно или в составе неопределённой группы лиц навязывать своё социальное виденье и когда кто-то ограничивает такое волеизъявление, он рано или поздно начинает регулировать и чей-то вкус. В музыке должен быть только дорийский лад! Ну и немного фригийского.

Почему так, понятно.

Россией управляют выходцы из госбезопасности, которые в общем виде полагают, что 1917 и 1991 случились из-за слабости политического надзора: по сравнению с распадом государства содранный с головы кокошник не значит вообще ничего. Да, это не из Сенатского дворца протянулась рука, но нормы и механизмы привычного за два десятилетия были начертаны именно ею. При этом раздаются голоса, что российское общество интеллектуально и материально подросло, оно само способно создать воспроизводящуюся патриотическую среду, но, как писал Ольшанский, людям из КГБ это в принципе не объяснить. Тем не менее важно, что такие голоса есть.

Откуда они взялись?

Из-за войны, для победы в которой государство весьма неохотно обратилось к обществу. Это породило столь много независимых акторов — от медиа до боевых подразделений — что они всё чаще заявляют политические претензии. Невозможно представить, чтобы до 2022 конфликт активиста (Евгения Рассказова) и влиятельного депутата Госдумы (Геннадия Семигина) закончился бы для юношества чем-то кроме путешествия во глубину сибирских руд, но в 2024 году это Семигин вынужден покинуть пост сопредседателя «Справедливой России». Ещё не победа, но уже ничья.

При столь щедрых авансах у некоторых сложились завышенные ожидания от власти. Якобы она должна измениться, хотя суть любой власти в том, чтобы изменять других.

Запретунство — это иммунный ответ системы на попытку поколебать её привычный уклад.

Вряд ли такой ответ злонамерен. Он больше похож на растерянность в неожиданных обстоятельствах. Не зря о запретунстве заговорили не в 2022 или 2023, а в 2024 и особенно 2025 годах. Это похоже на попытку жить по-старому в новом доме. Причём запреты чаще всего касаются лишь современных городских жителей, то есть, собственно, тех, кто чего-то требует в рамках закона.

Это хорошо видно по отношению к никабу. Казалось бы, нынешние силовики закрепились у власти как раз после победы над исламизмом, то есть запрет никаба созвучен их послужному списку. Даже в единственном субъекте, способном системно возразить на этот счёт (Чечне), никаб находится под сукном. Так почему он не может стать таким же недозволенным, что и радужные флажки?

Внятного ответа не существует.

Вероятно, дело в том, что запрет никаба — это мощная низовая инициатива, обоснованное требование обывателя, напуганного тем, что в его Черёмушках вдруг появились персонажи как из террористической хроники. Принять такое требование во внимание, тем более удовлетворить его, означает признание своей подотчётности, а это нарушает политическую тишь, на которую поставлено вообще всё. Непонятно? Население с радостью примет запрет никаба и тут же потребует запретить хиджаб, что уже конфликт с российскими мусульманами.

Сегодня она пришла в кокошнике. А завтра в чём явится?

В логике начальства опасен не тот, кто против, а тот, кому «не поручали», но он зачем-то взял и сделал. О, это вообще страшнее всего.

И хотя речь шла о больших категориях, так получилось, что русская литература сегодня представляет их все наперёд. По старой привычке запретунство чувствует себя здесь как дома. В дозволении каждого автора, критика и читателя бороться с этим по мере сил.

О редкой попытке правого автофика.

Александр Проханов написал свой лучший роман. «Лемнер» — это шикарный, смелый, пиршественный гротеск. В нём альтер-Чубайс ищет технологию, дабы заставить людей парить, как еврейских левитов, а пхекающий президент-Троевидов больше всего на свете любит целовать выхухоль. Не верьте тому, что пишут об этой книге! В ней даже Пригожина нет, так, только его контурок. Как и «Господин Гексоген», роман взрывает привычное, в котором было удобно жить «патриотам» и «либералам» и которые приняли этот текст за понятное их клюву зёрнышко. Но тут вообще другой коленкор. Проханов впрыснул в серую, притомившуюся реальность своё галлюциногенное семя, ошизоидив наши скучные политические координаты. Получился метафизический боевик или даже полупорнографическая оргия во славу Небесной России. Всё очень смешно и серьёзно, прямо вот какое-то Тарантино. В 2002 политика ещё была жива и первый важный роман Проханова не заимел поражающей силы. Сегодня, в совсем других, мёртвых и снулых условиях, «Лемнер» бахает в стократном тротиловом эквиваленте. Редко когда можно встретить роман, который НАСТОЛЬКО попадает в нерв, причём попадает вопреки воле своего создателя, написавшего вполне верноподданный текст. До чего же ослаб наш культурный иммунитет, если мы не можем верно оценить пусть эпическую по масштабам, но всё же только фантасмагорию. Разнузданная, чуть ли не гениальная вещь. Ещё одно подтверждение, что самые лучшие книги делают писатели-графоманы.

Большая рецензия на «Лемнер» Александра Проханова. Это гениальная книга. Она совсем не о том, о чём сейчас рассказывают.

О новом сборнике Анастасии Сопиковой.

Прочитать можно как в «Литературной газете», так и здесь на странице.

На снимке встреча толстожурнальной делегации со школьниками. Восторг от лицезрения русских писателей можно оценить по положению троицы на первом ряду. Наверное, это друзья, вот прямо стивен-кинговский типаж провинциальных подростков, опечаленных тем, что они, как Дороти, не в Канзасе.

Лекция — это буквально худший формат, который можно избрать для общения со школьниками. Дети и так приуныли, что их позвали под речи взрослых, а если те ещё и сидят, как в президиуме, жизнь кажется конченной. Но лекция — это удобно, ничто не заставит отказаться от её доступности, как даже прилёт не может остановить начальство от желания выстроить личный состав в коробку и зачитать речь.

Когда я пришёл работать в школу, наибольших усилий стоило изжить привычку конспектировать учебник. Дети были недовольны, что их, к примеру, делили на группы по странам-участницам Первой мировой, выдавали набор источников и с опорой на них просили сформулировать позицию государств — что это такое? Зачем? Давайте мы лучше законспектируем. Казалось бы, ну что может быть скучнее переписывания параграфа? Тем не менее, детей приучили к тому, что можно бездумно копировать текст, сдать его, получить оценку и отбыть в небытие.

Это лишь в моменте кажется, что подпёртая рукой голова является актом сопротивления. Ещё с полсотни принудительных сборищ, и подчинение войдёт в привычку, его практики перенесут в собственную жизнь, опробуют на домашних, и уже в 2050-х в библиотеке Козельска несчастные внуки будут с такой же тоской слушать состарившуюся Васякину.

Ритуалом держится мир, но им же его можно убить.

О чём есть великое исследование Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» про то, почему кончина СССР оказалась такой неожиданной, но никого в целом не удивила. Замученный ритуалами советский человек научился ускользать от них прямо во время их отправления — Юрчак собрал преимущественно столичную, но весьма обширную базу примеров, когда граждане лишь внешне участвовали в социальных ритуалах, понимая, что реальной силы они не имеют и всё решено заранее. Поэтому на собраниях, исполнив формальности, люди читали, вязали, общались с друзьями, играли — в общем, пользовались той странной формой свободы, в которой обычно отказывают Союзу. Это сделало его ритуалы пустотелыми, как птичья косточка. Когда она переломилась, никто особо не удивился.

С таким же перформативным ритуалом мы имеем дело на этой картинке. Неважно, что школьникам безразлична современная русская литература, важно, что своим присутствием они обозначают внимание к ней. При этом встреча с провинциальным толстяком тоже может быть увлекательна. Достаточно поиграть в редакцию: делим участников на команды, затем вперемешку выдаём им хорошие и плохие рассказики, стихи, заметочки и просим отобрать в редакционный портфель достойные тексты. После разбираем, указываем на ошибки. В кульминационный момент в «редакцию» врывается экзальтированная пенсионерка, которая требует объяснить, почему не напечатали её стихи про войну, и гостью нужно как-то утихомирить (опционально).

Придумать можно много чего, главное вернуть в ритуал сопричастную, кремневую искру. Участник живого ритуала верит, что своими действиями поддерживает взаимосвязь с чем-то большим, нежели он сам. Отбывающие повинность дети лишь крепят усталость от мира взрослых да становятся восприимчивее к обольщениям крысоловов.

Такая вот у нас сегодня литература.

По горячим следам.