Большая рецензия на «Лемнер» Александра Проханова. Это гениальная книга. Она совсем не о том, о чём сейчас рассказывают.

О новом сборнике Анастасии Сопиковой.

Прочитать можно как в «Литературной газете», так и здесь на странице.

На снимке встреча толстожурнальной делегации со школьниками. Восторг от лицезрения русских писателей можно оценить по положению троицы на первом ряду. Наверное, это друзья, вот прямо стивен-кинговский типаж провинциальных подростков, опечаленных тем, что они, как Дороти, не в Канзасе.

Лекция — это буквально худший формат, который можно избрать для общения со школьниками. Дети и так приуныли, что их позвали под речи взрослых, а если те ещё и сидят, как в президиуме, жизнь кажется конченной. Но лекция — это удобно, ничто не заставит отказаться от её доступности, как даже прилёт не может остановить начальство от желания выстроить личный состав в коробку и зачитать речь.

Когда я пришёл работать в школу, наибольших усилий стоило изжить привычку конспектировать учебник. Дети были недовольны, что их, к примеру, делили на группы по странам-участницам Первой мировой, выдавали набор источников и с опорой на них просили сформулировать позицию государств — что это такое? Зачем? Давайте мы лучше законспектируем. Казалось бы, ну что может быть скучнее переписывания параграфа? Тем не менее, детей приучили к тому, что можно бездумно копировать текст, сдать его, получить оценку и отбыть в небытие.

Это лишь в моменте кажется, что подпёртая рукой голова является актом сопротивления. Ещё с полсотни принудительных сборищ, и подчинение войдёт в привычку, его практики перенесут в собственную жизнь, опробуют на домашних, и уже в 2050-х в библиотеке Козельска несчастные внуки будут с такой же тоской слушать состарившуюся Васякину.

Ритуалом держится мир, но им же его можно убить.

О чём есть великое исследование Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» про то, почему кончина СССР оказалась такой неожиданной, но никого в целом не удивила. Замученный ритуалами советский человек научился ускользать от них прямо во время их отправления — Юрчак собрал преимущественно столичную, но весьма обширную базу примеров, когда граждане лишь внешне участвовали в социальных ритуалах, понимая, что реальной силы они не имеют и всё решено заранее. Поэтому на собраниях, исполнив формальности, люди читали, вязали, общались с друзьями, играли — в общем, пользовались той странной формой свободы, в которой обычно отказывают Союзу. Это сделало его ритуалы пустотелыми, как птичья косточка. Когда она переломилась, никто особо не удивился.

С таким же перформативным ритуалом мы имеем дело на этой картинке. Неважно, что школьникам безразлична современная русская литература, важно, что своим присутствием они обозначают внимание к ней. При этом встреча с провинциальным толстяком тоже может быть увлекательна. Достаточно поиграть в редакцию: делим участников на команды, затем вперемешку выдаём им хорошие и плохие рассказики, стихи, заметочки и просим отобрать в редакционный портфель достойные тексты. После разбираем, указываем на ошибки. В кульминационный момент в «редакцию» врывается экзальтированная пенсионерка, которая требует объяснить, почему не напечатали её стихи про войну, и гостью нужно как-то утихомирить (опционально).

Придумать можно много чего, главное вернуть в ритуал сопричастную, кремневую искру. Участник живого ритуала верит, что своими действиями поддерживает взаимосвязь с чем-то большим, нежели он сам. Отбывающие повинность дети лишь крепят усталость от мира взрослых да становятся восприимчивее к обольщениям крысоловов.

Такая вот у нас сегодня литература.

По горячим следам.

О повести Булата Ханова «Аптечка номер 4». Давно такой дичи не было.

Возможно, последний роман Пелевина в баночной серии.

Прочитать можно здесь или на «Литературной газете».

Молодые авторы пока ещё не совпали с литературой в больших новых текстах. Роман возможен, так как накоплен смысл, игра с которым будет понятна современникам. Причём смысл этот рассредоточен среди малых наблюдений, там, где «обломки» окончательно победили «хлопок». Важным текст становится, когда начинает ориентировать читателя в неочевидных для него вещах. Для этого нужно понимать не только момент, но и то, что к нему привело. Вечное — это всегда современное, все пророки, все новаторы так точно понимали текущее, что меняли его. О чём сегодня пишут тридцатилетние? Чаще всего об определившем их событии, которое они пытаются объяснить, принять или изжить, то есть о «травме» в смысле потери целостности. Такая литература имеет отклик, но при этом опрокидывает день сегодняшний в миг насилия, детства, утраты, когда всё и произошло. Травма вечно возвращает к себе, из-за чего, кстати, возможно её традиционалистское прочтение, геноновская попытка закрыть проломленный контур. Герой этой ретроспекции как правило молодой человек гуманитарных устремлений, в меру своего ума рассматривающий постигшие его неприятности. Пока герой не будет выведен из такой позиции, как бы хорошо, хлёстко и своевременно он бы ни описывал проблемы с жором или потенцией, текст будет оставаться частным и ограниченным. Казалось бы, нужно просто перенести событие поближе к горизонту, но такой пейзаж встречается довольно редко. Причина, вероятно, в том, что с ним сложнее работать — группировать пространство приходится за счёт характеров, языка, динамики, а не сразу умершей матери. Личное привлекает, в нём уверенно и уютно, хотя писать нужно не о том, о чём знаешь, а о том, о чём только догадываешься, смутно подозреваешь… Молодой русской литературе необходим эрудированный автор, который вырвется из-под ретроспективной власти события. Он поместит героя перед или в само происходящее, дав собственное объяснение накопившемуся материалу. Составит карту времени и поколения, точнее, тот её фрагмент, который ещё по силам заполнить отдельному человеку. Откуда взять таких писателей? Они придут вне привычных каналов социализации. Из другого опыта. Школы письма в целом подготавливают хороших специалистов. Умелые руки чуть изменяют наклон головы, учат смотреть в себя, учат смотреть назад. Пишите о том, что знаете, то есть пишите, не переходя границ. Увы, безопасность письма часто равна его бесполезности. Больше никакой памяти! Важное здесь, посреди, ждёт первого тридцатилетнего, кто соберёт все наши мемы и трагедии в смелом обобщении романа.

​​От этой книги были завышенные ожидания, за которые заранее было стыдно — нельзя подогревать себя за счёт чьих-то страданий, тем более, Ирина Петрова была не обязана удовлетворять любопытство, как оно там, в осаждённом Луганске.

Конечно, это не были ожидания от анархии или, тем паче, боевых действий. Ещё до чтения зналось, что дневник будет посвящён тем психологическим и бытовым сдвигам, которые говорят о войне достовернее пушек.

Но книга получилась слабой даже в этом отношении.

В ней едва набирается пять авторских листов, что не позволяет создать ту протяжённость, когда фатально раскрываются самые повседневные вещи. Люди возле войны иначе видят привычное, их рок в том, чтобы найти пищу или поймать радиоволну, не по своей воле сделать что-то обыденное чем-то героическим. Ирина Петрова тоже кладёт гвоздь в стакан и пытается купить стул, но этого, всё же, мало — мало не для человека, а для литературного памятника, свидетельствующего ещё одну осаду. Уже умерший автор написала гораздо больше, но книга от «Ruinaissance» по каким-то причинам получилась слишком тоненькой, да ещё и в кратком промежутке 2014-2016, хотя подзаголовок обещал хронику 2014-2021 годов. Четыре записи о 2014, тринадцать о 2015, одна о 2016 (годы не всегда соответствуют временному контексту), вот и всё. Строго говоря, это даже не дневник, а отставленная от дня переживания рефлексия, суммирующее размышление ЖЖ.

Его вела сложная личность. Ирина Петрова закончила психфак МГУ, из-за чего могла высокомерничать даже в столице, что уж говорить про Луганск. Её записки от мужского лица довольно мизантропичны:

Обстрел начался, когда я ехал на маршрутке. Я соскочил на ходу и забежал в ближайший двор. У подъезда стояло несколько человек. Нестарый мужчина с огромным животом лепетал:
— О, зачем я послал жену за мясом?!
Это, в частности, был один из представителей «мирного населения».

Так незамутненно беспокоиться о жене мог бы и великий, неподготовленный к жизни академик, и полусвятой обыватель, и вообще русский тип. Петрова не отягощена моральными обязательствами отечественной интеллигенции, она холодна, как технарь, скорее препарирует, чем сочувствует. За осадой наблюдал жестокий человек, отстранившийся от любых жалоб и обличений. Он бесстрастен настолько, что даже не кажется злым — скорее, нигилистичным, до того внимательным и к низости, и к подвигу, что уже не видит между ними разницы. Это делает взгляд Петровой добела раскалённым, но на таком скудном материале он просто не успевает сфокусироваться в прожигающий что-то луч.

Политически дневники весьма сдержаны. Как рыцарю бы не пришло в голову обосновывать несносность черни, так и Петрова почти не уделяет внимания украинству. Для неё это поражение в классе, что-то обиженное и потому столь кичливое. Петрова описывает, с какой надменностью ещё до войны украинские интеллектуалы смотрели на подстраивающихся под них восточных коллег. Принятие того же дискурса не избавляло от запятнанного происхождения. Ты с востока, значит, второсортный и порченный.

Ничто не предвещало гражданской.

Существует гипотеза, почему русские горожане до 2014 не оказывали системного сопротивления украинизации, которая не только понижала их статус, но и культурно была слабее колонизуемых. Помимо прочего, дело ещё и в том, что рядом находилась Россия, куда можно было без проблем переехать, и активу юго-восточных городов Украины проще было эмигрировать, нежели бороться за свои права. «Выход» победил «голос». Петрова была из числа оставшихся, но заняла при этом позицию наблюдателя, разочарованного чуждостью обращённых к ней проектов. Пожалуй, в этом и есть трагедия Донбасса, на который одновременно смотрели с ненавистью к чужаку и с незаинтересованностью в своих.

Пусть «Луганский дневник» короток, слаб в стилистическом и интеллектуальном отношениях, но это весьма точный документ эпохи. Он непременно понадобится будущему историку или писателю, собравшемуся писать об этой смутной поре.

Продолжается обсуждение «Лемнера».

Роман Проханова ругают сталинисты и антисталинисты, предатели и патриоты, правые и левые, и призыв их, в сущности, одинаков — почему этому мшистому старику оказалось можно, а нам нельзя? Ответ прост: потому что в художественном пространстве можно всё и всем, но с каждым днём мы удаляемся от этой базы в тот двор, который однажды был назван скотным.

Проханов, верный своему галлюцинаторному методу, сказал то же самое, что говорил в «Господине Гексогене» и «Политологе», не погрешив против себя вообще ни в чём. Он как был, так и остался грузным осанистым графоманом, но на сей раз его кипенная слюнка слетела с губ в крайне подходящий момент.

В России изъята политика, а Проханов торжественно, через легальные публичные каналы сам озвучил своё государственное виденье.

Неважно, что роман верноподданический. Важно слово «сам». И то, что оно наречие.

И если государство никак, к счастью, не отреагировало, отреагировали те, кто своё «сам» зажали в той части тела, которую лучше мыть каждый день.

Проханов тождественен во времена, когда многие вынуждены хитрить, писать в скобках и сносочках, прикрываться ветеранами и президентом, то есть принимать спущенные для них правила игры, надеясь что-то выгадать в той партии, где в любой момент могут перевернуть стол. Конечно, Проханов выступил из привилегированной позиции, но это-то и придаёт дополнительную пикантность: осмелился свой, близкий, обласканный. Так оно всегда и бывает. «Мы» написал убеждённый социалист. Понятие «оттепели» ввёл Эренбург. Главный роман Перестройки принадлежит лауреату Сталинской премии.

То же самое с политикой.

Проханов открыл купальный сезон на нудистском пляже, и теперь те, кто не посмел раздеться, обсуждают из обкаканных кустиков его старое тело.

Но в случае Проханова складки текста не имеют значения. Книга гениально совпала с запросом на распечатывание политики, которую начали закрывать в 2002 году, когда болелам на Манежке поднесли чарочку.

Из-за чего и критика «Лемнера» должна звучать совершенно иначе.

В том же 2002 в обобщающей рецензии на «Господин Гексоген» Сергей Чупринин написал, что почести, оказанные роману, обезвредили и перевели Проханова из «контекста криминальной политической борьбы в контекст экстремальной артистической фронды». Патриарх отечественной литкритики сожалел, что из-за Проханова то, «что претендовало на роль компромата и было, по крайней мере, провокацией», теперь уже не воспринимается как доверие «опасной гипотезе о том, что это Кремль, оказывается, руками наиболее доверенных фээсбэшников взрывал по ночам жилые дома в Москве и Волгодонске».

Написать такое в пятьдесят с лишним годиков — тот ещё кунштюк, но, как бы то ни было, именно Чупринин наиболее оригинально поприветствовал роман Проханова, который хвалили все будущие иноагенты. Если применить его догадку к «Лемнеру», получится вот что.

Подобно тому, как в 2002 году Проханов законспирологизировал «главную» антипутинскую «гипотезу», в 2025 году он заабсурдил желание замороженного общества почувствовать языком десну. Болезненное внимание к «Лемнеру» говорит о невозможности реализовать политическое естественным способом. Измаявшиеся люди ищут проход в запретное через литературу. Отмахнуться от этого уже не получится — государство в сентябре 2022 привело общество на войну, и должно заплатить причитающееся. И вот в момент наивысшей гражданской сознательности, когда свой непосредственный интерес осознали миллионы патриотично настроенных лиц, выходит «Лемнер», который вместо предъявления счёт-фактуры устраивает демонический карнавал. Взрослый разговор подменяется абсурдным фиглярством, продлевая жизнь откровенно задолбавшему дискурсу. Серьёзные вопросы к государству вновь не заданы. Зато опять спрашивают про двойников и путан.

Это, разумеется, спекуляция. Критика «Лемнера» создаёт иллюзию политического жеста там, где его нет. Проханов просто написал о том, о чём думал.

Но то, что критика опять подумала совсем о другом — вот в чём всё дело.

Ежегодный обзор финалистов.

Ответ на случайную заметку неожиданно перерос в большую программную статью. Она посвящена зерновому ввозу и вывозу России ХХ века, но вопросы экономической истории увязываются с зашоренностью современной русской литературы. Когда Советский Союз по весу новорождённых догнал Российскую империю? Сколько зерна герой «Поднятой целины» тратил на прокорм коров? Статья носит обобщающий характер, хотя и вводит в оборот новые данные. Для всех интересующихся отечественной аграрной историей и литературой.

О финалисте «Большой книги», романе «Средняя продолжительность жизни» Максима Семеляка. Этот большой дымный текст подводит стиль.

Прочитать можно здесь на странице или на «Литературной газете».

Отжюрил финал конкурса «Альтерлита».

На премии Катаева победил рассказ Яны Вагнер. Это вызвало брожение в писательской среде, особенно среди тех областников, которые выступают за чистоту творчества. Ведь Вагнер написала свои «30-70» с использованием нейросети.

Неудачники часто объясняют свой проигрыш тем, что они «настоящие», то есть предпочли благородное естественное состояние, тогда как преуспевшие испорчены искусственными посредниками: рекламой, издателями, редакторами, ну и вот теперь нейросетями. Но Вагнер не списывала свой рассказ. Нейросеть в нём действующее лицо и выполняет роль соавтора, который комментирует процесс творения. За что и нужно критиковать: соавторская потенция у нейросети отсутствует, в рамках рассказа это только поисковые запросы о том, как себя ощущаешь при определённой температуре. То есть машина лишена нарративной ответственности и лишь безлично констатирует текст. Чуть-чуть поднапрягшись, можно было превратить нейросеть в аналог античного хора, который бы структурировал сценическое пространство и выражал бы реакцию зрителей. То есть техническое ограничение модели могло стать художественным приёмом, но Вагнер писала под весьма примитивный издательский промпт.

Рассказ вышел в тематическом сборнике «Механическое вмешательство» — чудовищном даже по меркам «Альпины». Каждый её коллективный сборник напоминает обворованные антресоли. Это натурально чьи-то старые лыжи, подарки свекрови, ракушки с Азовского моря, прохудившийся валенок… для этих книг писатели жертвуют ненужное, ну или пишут что-то напрочь лишённое вкуса. То ли «Механическое вмешательство» было поражено скрап-кодом, то ли авторы решили отомстить теснящим их нейронкам, но получившиеся рассказы напоминают сырьё для генерации. А то и де.

Плох ли сам по себе рассказ Вагнер? Нет. Это увлекательный, довольно подвижный триллер, который при полном отсутствии декораций как следует вкладывается в язык. В скелетированной прозе действие содержится в диалоге, но вести его между двумя противоположными позициями (замерзающим Петербургом и выгорающим Мельбурном) довольно просто. Географический и температурный контраст берёт на себя основную часть драмы, из-за чего переток эмоций тоже выглядит предсказуемо. Яна Вагнер работает по дающей схеме, которая вновь принесла ей успех, но на месте лучшего рассказа сезона всё-таки хочется увидеть вещь, свободную от алгоритмов. Тем более они вполне человеческого происхождения.

Победа такого текста на премии — это дань моде на технологический фетишизм, где сам факт использования нейросети важнее того, что именно с её помощью было сказано.

О новом рассказе Эдуарда Веркина «Румшпрунга». На удивление неудачный текст.

​​У Александра Шантаева наконец-то вышел “роман” «Станция». Довелось поработать с ним ещё в рукописи и теперь советую приобрести в бумаге. Но, кажется, издательская аннотация не совсем верно передаёт настроение книги. Будто вот опять из окна смотрят на неприветливый российский простор. Всё-таки “роман” поступает иначе. В нём и правда есть наблюдение, но без разотождествления с объектом, в общей нашей судьбе. Поэтому книга крайне тяжёлая. При этом основополагающая. Ведь есть книги хорошие, отличные, плохие, а есть — основополагающие. Они соотносят с собой остальную прозу. И необязательно в главном. Чаще даже по мелочам.

Пример.

На днях читал «Самую страшную книгу» в многолетней попытке найти в ней хоть что-то пугающее. После очередного бездарного рассказа на ум пришла «Станция», вещь вроде бы далёкая от хоррора. Есть в ней такой эпизод:

Надавил плечом на железную дверь в притвор: сквозь запотевшие очки (в помещении пар от больших ёмкостей на железной печи, в которых что-то кипит), разглядел кучку женщин в платках, по-послушечьи тесно стягивающих головы. Как на подбор немолоды, некрасивы, унылы, — оранжевые тыквенные ломти в руках: почти синхронно откусывают и жуют; поклонился и попятился обратно…

Абсолютная жуть! Здесь запечатлено что-то не предназначающееся, какое-то ритуальное угасание. Помещение в пару, старые некрасивые женщины жуют ломти тыкв… Так мог бы снять православный Дэвид Линч. Культовая была бы сцена. У Шантаева много такого, чему можно только поклониться и попятиться.

Писал о «Станции» рецензию. Искали ей издателя здесь. Теперь зовём читателя.

Ну а писателям напоминаю: присылайте рукописи. За тексты, в которых не сомневаюсь, всегда готов попросить на канале.

«Большую книгу» взял Эдуард Веркин с «Сорокой на виселице». Событие радостное. Лучший на данный момент российский писатель получил признание институции, которая долго не хотела меняться вслед за страной. Но даже «БК» наконец-то разнесла художественную и документальную прозу. Во второй номинации победила Зоя Богуславская, чей габитус важен для московских гостиных, где в генетической поруке всё ещё заседают товарищи. Это тоже пройдёт — самоназначенные хранители русской культуры эпохи дефицита постепенно уступят место тем, кто выработал себя в конкурентной борьбе.

Веркин здесь, конечно, чужак. Свои — творцы вроде Баснер, этот пугающий тонкий клон Славниковой, «подающая» «надежды» «молодёжь» типа Богдановой и Шипиловой, заслуженные ветераны обкома (Кучерская). Всё это несерьёзно, всё это вообще не имеет смысла, когда главный вопрос в том, почему так обошлись с Барсиком? Здорово, что система не смогла проигнорировать чужака — не намеренного маргинала, которому можно немножечко потрафить, а человека сбоку, со стороны, с заунывным флегматичным голосом. Чем больше будет существовать таких независимых точек притяжения, тем скорее выправится наше искажённое гравитационное поле, в котором звёзды могут вращаться вокруг планет и даже космического мусора.

Пишите, боритесь, создавайте собственные каналы социализации, прокладывайте личную инфраструктуру, включайтесь в имеющуюся. Веркина затащили поклонники, с которыми нельзя было не считаться, вот есть такой феномен — рассмотрите его, и даже Шемякин суд не смог бы сделать выбор в пользу Шипиловой. А если нет мочи сражаться, то хотя бы дрыгайтесь, трепыхайтесь. Сила лягушачьих лапок по-прежнему недооценена.

Рубрика «ЖПТ: Жизнь промптовых творцов».

В «Литературной газете» вышла нейросетевая рецензия критика Дениса Ковалёва на роман «Седна». Роман плохой, рецензия ещё хуже. Улики всё те же:

Это не просто дорожные заметки, а глубокое погружение в собственную душу…

Героиня бежит на Север не за экзотикой, а от фантомных болей ожога и душевной пустоты

Скандинавские мифы — не декорация, а живая кровь повествования.

Ну и так далее. Обилие противительных конструкций с напыщенными эпитетами как всегда выдаёт нейронку:

Книга убеждает: настоящее исцеление рождается не в бегстве от боли, а в её проживании лицом к лицу с вечным льдом, который учит не «находить», а заново собирать себя из осколков, как мозаику, под полярным рассветом.

Из любопытства нашёл ещё одну рецензию Ковалёва, теперь уже на книгу «Мертвые принцы». Текст выложил издательский дом «Перископ-Волга». Там всё то же, но зацепило, что рецензию у себя на странице закрепил благодарный автор романа. Честно говоря, на этом моменте Ковалёв стал неприятен. Он обманул писателя, который принял безразличие машины за интерес к своему творчеству. Рецензия ценна тем, что живой человек сожительствовал с твоим текстом, истратил на него что-то кроме нагревшейся оперативки. Хвалили при этом или ругали не так важно. Главное, прикоснулись.

Подлог Ковалёва разрушил эту интимность. Он обманул в малом, что куда хуже, чем обмануть в большом — слишком уж незначима прибыль, в таком жульничестве просто нет смысла, а значит, оно распространяется на все повседневные отношения, что искажает мир сильнее, нежели вселенская ложь. Чем дальше заходит прогресс, тем изощрённее он подрывает самые простые вещи — объятия, улыбку, слова поддержки.

На этом можно было бы закончить, но кое-что не давало покоя. У Ковалёва не нашлось ни фотографии, ни даже своей странички. Зато поиск выдал рецензии с некоего «Литературного радара». На портале в том числе публикуется Максим Замшев, главред «Литературной газеты», соседство с которым, видимо, и привело Ковалёва на страницы «Литературки». У Замшева, как и вообще на «Лит-радаре», выложены настоящие рецензии, то есть дело лишь в самом Ковалёве. «В погоне за дивноглазым», «День тишины», «Бумажный кораблик» — машинный текст восхищался малоизвестными книгами, прослезившиеся авторы прикалывали рецензии над изголовьем... Без боли в сердце читать невозможно: вот пожилой автор радуется рецензии от Дениса Ковалёва, а вот это нейрохрючево от обманщика.

Критик работает редактором в питерском издательстве «Четыре». В 2021 году он также заказывал там печать своей «книги о семье». Возможно, это была самореклама: «Четыре» относятся к тем компаниям, которые за деньги автора выпускают малотиражную литературу, в том числе родословные. На прямой запрос издательство не ответило: я так и не узнал, кто такой Денис Ковалёв, и чем сущность отличается от своей чтойности.

Разгадка, вероятно, проста: изначальная «Седна», да и остальные книги, на которые критик Денис Ковалёв составлял нейросетевые отзывы, выходили в издательстве «Четыре». Судя по всему, заказать рецензию — это платная возможность, то есть издательство напрягало нейросеть ещё и за плату. Ненадлежащее оказание услуг? Или киберпанк, который мы заслужили? У критика даже нашлось рабочее мыло, но, если написать на него, скорее всего начнётся фантастический нуар в духе Филипа Дика, а мечтать всё же хочется о чём-то более приятном.

Не знаю, существует ли в действительности Денис Ковалёв, но сегодня мы точно чуть глубже провалились в тот сон, из которого однажды не выберемся.

О сборнике «Душа-ветошь» Анны Кузнецовой. Профессиональная питерская чернуха пытается завлечь блёрбами, но они, как водятся, врут.