Хорошая опечатка на вес золота. В слабом лицейском сборнике «Женщина в моей голове» героиня «дала обед молчания после похорон». Сейчас обнаружил в работе В.В. Тихонова «Историки, идеология, власть в России XX века» печальную судьбу историка Софьи Фейгиной, которая оказалась в «моховике проработок».

Подписан закон об ограничении использования англицизмов. Вывески, указатели, даже названия жилых домов с 1 марта 2026 должны быть сугубо кириллическими, на русском или языках республик.

Мера лишь узаконила свершившееся.

Латиница линяла с вывесок и без государственного ацетона, с каждым годом всё сильнее превращаясь в символ пошлости и старья. Barviha luhari viladzh — это уже не круто, это уже мем. Даже в сонном полустепном Омске почти все новостройки называются «Зелёная река», «Ломоносов», «Берёзка», «Родные пенаты». Рынок сам подстроился под русскоязычного потребителя, который всё чаще предпочитает одежду с русскими надписями, русский рэп, русские озвучки, русскую моду, русские сериалы. Это гораздо важнее национального чувства — это своё удобство, свой интерес, своя потребительская среда, которой мы были лишены весь ХХ век, где, если и продвигалось что-то партикулярное, так только режимно, под личную ответственность. СССР вообще породил кошмарное по страстям общество потребления, где любая иностранная надпись вызывала сладостную дрожь обладания. Когда в 2022 эти желанные буквы гурьбой покидали Россию, некоторые по старой привычке полагали, что с ними уходит цивилизация.

Поразительная инерция.

Со словами та же история. Язык подвижен, сыпуч, у него природа песчаной дюны. Директивно воздействовать на слова можно, но язык найдёт обходной путь. Семантика вообще не подвластна указу: при словосочетании «бизнес-ланч» представляется вульгарно отремонтированный кафетерий из нулевых, а ведь когда-то это было так же круто, как «фитнес-клуб». Великая культурная победа в том, что мы больше не стремаемся слов «качалка» или «столовка». И ведь всё произошло незаметно, вообще без помощи государства! Язык меняется под используемое и наличествующее, под настолько привычное «своё», что оно уже не требует перевода.

То есть для «очищения» языка нужно создавать не предписания, а события. Язык начинает работать через соприкосновение с жизнью. Слова как бы высвобождаются из бытия, приходят из познанного, выстраданного, сделанного.

Лётчик — потому что Российская империя шла наравне с мировым самолётостроением, спутник — потому что Советский Союз был впереди всех, оптарь — потому что Российская Федерация первой провела революцию внутри революции, в жужжащей военной науке.

Раньше «оптарь» был человеком на рынке, сейчас это оператор оптоволоконного беспилотника. Слово прекрасно вписалось в ряд древних ратных призваний, встало рядом с возрождёнными пушкарями. Такое нельзя искусственно зародить, только добыть из подлинного. Чем плотнее мы проживаем действительность, тем богаче и неожиданнее становится наша речь.

Реет над русской словесностью необъяснимый, но в то же время понятный всем хрюкостяг.

Сегодня в Омске отмечается День молодёжи. Город, из которого бегут люди до тридцати пяти, как всегда жаркий, сонный, немного пустынный. Ему всё равно, что он вот-вот перестанет быть миллионником. Наверное, это единственный значимый город в России, который равнодушен к былому величию. Прежняя столица Сибири весьма безразлично отнеслась к своей рокировке. Идеальное место для большого русского романа о безвременье и конце. Не отделяя себя от омской судьбы, тоже решил сделать что-нибудь бесполезное: прогулялся до музея Достоевского, рядом с которым повесил вот такой вот замок. Будете на месте — легко увидеть. Верую, что для этой пары развод всё же не предусмотрен.

Впервые написал о поэзии.

Захару Прилепину пятьдесят.

К этому рубежу писателю пора заявить главное — не обязательно в готовом виде, но как идею, то, что он претворяет своим трудом. По весу этой идеи, по тому, как она выражается, в конечном счёте судят об авторе. И вот что: будучи самым значимым современным русским писателем, Захар Прилепин несоразмерно беден в своём посыле, поднимает и оглашает лишь то, что смыло селем.

Из его творчества не получится почерпнуть чего-то существенного: метафизика отсутствует, историософские построения незамысловаты, публицистика слишком обильна и потому слаба, литературоведение похоже на рассказ у костра, эстетическое манипулятивно, а в политическом слишком много моли и ржи. Наиболее важен Прилепин в герое, с ним у него отлично рифмовалась судьба, но герой в силу авторского самолюбования так и не превратился в типаж. Прилепин был в шаге от того, чтобы прописать профиль служивого русского человека, который оказался не нужен бросившей его Империи. В писателе даже нашлась лиричность, которой не хватало грохочущему Проханову. Увы, пройдя от «Патологий» до разрозненного донбасского цикла, искомый герой стал олицетворять не людей схожей судьбы, а самого Прилепина. Это интересно поклонникам, но не интересно литературе. А ведь благоволило всё: новейшая история России была повинным поворотом государства к служивому сословию, у которого так и не попросили прощения. Здесь есть мука воссоединения, здесь откликаются миллионы.

Но типажа нет. Не создан.

Зато есть сам Прилепин. Это талантливый, феноменально работоспособный и всё ещё молодой писатель. Как личность он не только привлекателен, но и поглотителен. Это хорошо видно по его свите. В литературе можно отказываться от многого, но никогда нельзя отрекаться от самостоятельности. Поэтому Прилепина надёжнее любить издалека — через дальнее знакомство или редкий разговор. Вблизи он вплавит в себя. Участи не избежал и литературный дар, который тоже стал прислуживать хозяину. Это масштабировало Прилепина, но ослабило его как прозаика: талант должен быть чуть-чуть непокорен владельцу, делать что-нибудь на особинку.

Вот почему свежий роман «Тума» так предсказуем. Подобно тому, как преданный служивый не стал через Прилепина типажом, писатель не смог выразить «единственное поэтическое лицо русской истории» (Пушкин). Степан Разин был создан для того, чтобы стать главным русским романтическим героем, неоднократно, ещё с Российской империи, причисляемым к благородным разбойникам, но почему-то оставшимся лишь мифологизированным историческим лицом. Смысл любого романа о Разине — дать трактовку национального предназначения, сложить канон, и то, что у нас до сих пор нет его, крайне точно передаёт излом отечественной истории. Прилепин в «Туме» ничего не выправил. Он продлил.

Всё та же сентиментальная жестокость, когда пыточный натурализм сменяется лирическим отступлением. Та же историософия о смешанных кровях и краях. На месте старая идея из «Обители»: грех ради правого дела уже сам в себе оправдан, потому что своей тяжестью он заставит заплатить грешащего. На примере XVII столетия столь чудовищным искажением христианства оправдывается лишь ратное служение Отчизне, но достаточно приложить концепт к политике некоторых стран ХХ века и ужаснуться тому, что получится. Откуда это, зачем? Ну такой вот у Захара исток. Один учёный предположил, что вся человеческая философия — это комментарий к Платону. Можно пошутить, что весь Прилепин — это комментарий к «Оправданию» Быкова.

Настойчиво сравнивая Прилепина с лучшими писателями XIX и XX веков, критика сталкивается с очевидным разрывом: масштаб личности не соответствует масштабу мысли. Это не покрыть другими достоинствами, мысль в принципе невосполнима: если ты к пятидесяти не пишешь своего «Идиота», рядом с Достоевским уже не встать. Просто не эквивалентен.

Подходящий возраст, чтобы это понять.

Рубрика «ЖПТ: Жизнь промптовых творцов»

В толстом журнале «Знамя» опубликовали критическую статью, написанную нейросетью. Типичными для языковых моделей средствами статья рассказывает о поколении я/мы:

Главное в этих текстах — даже не 90-е, а способ смотреть на них изнутри. Не как на исторический период, а как на личный слом. Не как на фон, а как на почву, в которой выросла речь. Писатели 90-х не ностальгируют — они вспоминают, как вспоминают травму: не фактами, а напряжением в теле. И пишут не о том, что было, а о том, что осталось.

Труд алгоритмов присвоил некий «журналист, публицист, прозаик, поэт, PR-директор» Ярослав Андреевич Соколов (1990). Через запятую к его титулам можно добавить ещё много чего, но ситуация и без того смешная.

Один из главных толстяков страны накормили бессмысленным пюре. Не постеснялся «автор», не понял завотдела — после фальсификации «The Velvet Sundown» это всё мелочи, но говорят они о том же самом. В ближайшей перспективе нейронки не столько заменят, сколько подменят писателей: подскажут метафору, протянут сюжетные дуги, выдумают идею. Их главный вред в устранении усилия, с которым сопряжён творческий акт. Условный Соколов потеряет возможность опериться, взлететь над собой. При этом сложившегося автора нейронки всё ещё способны усиливать. С опытом из галлюцинаций машины можно выбирать крупицы полезного. Из-за чего нейронки наиболее опасны для молодых: на конкурсе другого журнала, «Новый мир», прямо сейчас играет эссе о Трифонове, тоже написанное нейросетью. Совсем юная конкурсантка пока ещё не поняла, как сильно себя обокрала. Кто не списывал в школе? Но в ней же учились заметать следы. Великолепное писательское упражнение — прятать плагиат. Настоящий детектив, охота. Как тать похищаешь чужой троп, закапываешь его и становишься богаче. Главное не проболтаться. Но бездушный текст куда наглядней живого показывает авторский уровень. По нейронке от Ярослава Соколова ясно, что он совсем никакой: критик не понимает, где удачное выражение, а где треск эфира, и смешивает всё в велеречивый нечитаемый шум:

Свобода в прозе поколения 90-х не является ценностью — это перегрузка системы, свобода без рамок, без адреса, без устойчивых координат. Это не право и не горизонт, а форма обнуления, пережитая как тревога: свобода от структуры, от опоры, от языка. Там, где старшие боролись за глоток воздуха, младшие захлебнулись отсутствием стен.

Дорогие авторы, не обкрадывайте себя! Иначе вас ждёт форма обнуления, пережитая как тревога.

Рубрика «ЖПТ: Жизнь промптовых творцов»

Нейросетевую статью для «Года литературы» написал Александр Марков, доктор филологических наук, критик с умом и способностями. Там у него с первых слов тёпленькая:

Вера Богданова пишет после — после советского, после постсоветского, после «большого нарратива». Ее проза — это не рассказ, а распад рассказа. Не монолог, а серия исчезновений…

Ну да, ну да. Александр Марков пишет после — после выхода нейросетей на рынок. Не критика — а случайный набор генераций. Складный, громкий, сметливый.

И в таком духе.

Классика.

Как говорится: мне было всё равно, когда нейросети писали о Вере Богдановой, но стоило им раз написать об Эдуарде Веркине:

В этом смысле Богданова и Веркин парадоксально сходятся: их письмо — не овладение реальностью, а отказ от этого овладения, тихая революция свидетельства.

Непонятно даже что можно ответить на столь бессмысленное богохульство. Наверное, вот что. Руками Маркова нейросеть написала о Веркине хоть и полную, но при этом очень бодрую ерунду. Если не знать, можно даже поверить. Нейросеть выступила крайне уверенно, как студент, который понимает, что единственная возможность сдать предмет — это непоколебимо нести абсолютную чушь.

Всего пара примеров.

…война превращает человека в призрака собственной жизни. Веркин делает то же самое, но без войны — просто потому, что мир вокруг уже давно не настоящий.

Если что, одно из главных произведений Веркина, «Облачный полк», как раз о войне и о том, во что она может уронить человека. А в двух повестях, «Каникулы что надо» и «Звездолёт с перебитым крылом», мы прямо имеем дело с ребятишками, которых война превратила в собственных призраков. Вот буквально об этом.

У Веркина нет «русскости» или вообще местного колорита в привычном смысле, в отличие от многих постсоветских фантастов — есть только язык, который он использует как прожектор, чтобы высветить дыры в реальности

Язык у Веркина никогда не был инструментом и целью, он ничего им не препарировал. Конечно, можно считать, что кулераст — это дыра в реальности, выхваченная языком, но в действительности это тот местный колорит, который, наряду со сметанным ударом и столицей русского торфа, создаёт у Веркина немного отстранённую, но при этом очень узнаваемую отечественную провинцию.

То есть на первом уровне машина создала Маркову плотный и непротиворечивый слой лже-реальности, бойко набив её бессодержательными утверждениями. А дальше Марков самостоятельно стал писать про поздний капитализм, про Юджина Такера, про символический порядок и смерть. Текст стал заметно лучше, по нему видно — этот мусор оставил уже человек.

Получается так: полностью ложный базис, дискуссионная над ним надстройка. Причём одно с другим не связано. С помощью машины Марков создал ложный текст, но его ложность никак не касается последующих выводов, самих человеческих размышлений. Нейросеть взяла на себя всю осточертевшую критикам растаможку: общую характеристику автора, сведения о его творчестве. Сам же критик наконец-то занялся тем, что его волнует. В данном случае профильными философскими построениями. Марков невольно показал, как будет выглядеть будущая человеческая темница — принципиально нефальсифицируемая, удобная, освободившая творца от необходимости соблюдать этикет. Какая к чёрту разница о чём там писал Веркин и даже Богданова? Изуверский интеллект берёт на себя все прелюдии, позволяя перейти к выражению сути. Ведь ею обязательно наделён тот, кто не счёл нужным потратить время на ближнего своего. Правда ведь? Наделён?

О, будущее, которое ждёт гуманитарное знание — это прелестная по нахальству галлюцинация, не какой-то тоталитарный извод, а добровольная паутина, которая окончательно заткёт любые критерии и ориентиры.

Этот текст волновал меня ещё с апреля, когда «Сорока на виселице» была намеренно прочитана в просыпающейся омской степи. О гностицизме, о графомании, о лучшем русском писателе наших дней и о том, что не так с его прекрасным романом. Эссе может показаться странным или произвольным, но оно лишь ведёт двойной разговор с миром «Сороки».

Писательница Дина Рубина заявила, что хочет «уничтожения» каждого палестинца, растворения «их всех в соляной кислоте». Выкликание геноцида для детей (примерно 40% жителей Газы младше пятнадцати лет) от в том числе детской писательницы — редкость даже в бибистской риторике.

При этом в Газе и так идёт истребление. В блокадном городе голод. Из частников гуманитарку разрешено доставлять единственной (!) организации Gaza Humanitarian Foundation, полностью подконтрольной Израилю. На пунктах выдачи израильская армия устраивает натуральное сафари на людей: только за два месяца в расстрелах и давках погибло больше тысячи человек. Все боевики ХАМАС-а, разумеется. Суннитская умма покорно молчит, что-то попытались сделать шииты, но им быстро показали ту принципиальную разницу, когда одни учат хадисы, а другие — термодинамику. Когда геноцид будет завершён, Газа и правда может быть «превращена в парковку», как мечтает об этом Рубина.

Не столь давно вышла документалка «Тантура» от израильтянина Алона Шварца. В ней старенькие еврейские ополченцы с блеском в глазах рассказывают, как вырезали в 1948 году одноимённую палестинскую деревню. Расстрелы в клетках, сжигание из огнемётов — сквозь смех солдаты вспоминают, что в Тантуре жили богатые, беспечные, обевропеившиеся палестинцы. Одна из их братских могил как раз находится под парковкой курорта в Хайфе.

Многим кажется, что если у них есть высшее образование, хороший дом, работа и вкус к литературе, то их не загонят в клетку и не зальют её богопротивной огненной смесью. Это доля «чумазиков», как выразился шеф-редактор одного из главных литературных порталов России.

Но всё ближе, чем кажется. Всё очень близко.

Чем важна эта история для нас?

Во-первых, мы до сих пор имеем дело с пережитками привилегированного кланового устройства, когда непонятные товарищи самых лютых людоедских взглядов лишь по праву крови оказались поставлены на потоки культуры. Дина Рубина — это склочная женщина из Ташкента, в лучшем случае средний талант, каким-то образом прихватившая Большую книгу. Почти несвязанная с Россией, ненавидящая её почти так же, как Палестину, она молча продолжает зарабатывать здесь деньги, окучивая своими шовинистическими детективами успешно денационализированных россиянок. Из чего вытекает «во-вторых» — необходимо осознавать свой интерес, без всяких «но» относиться к тем, кто даже не думает прикрываться противительными союзами. Лишение геноцидальных писателей возможности зарабатывать в России — прекрасная и правильная мера. К слову, в Израиле есть такой закон «2011 Nakba Law». По нему госфинансирование отзывается у любой организации, которая просто упомянет слово на букву «Н». Это слово — Накба. Как и Шоа, оно означает Катастрофу, исход палестинцев 1948 года. В-третьих, необходимо ценить наличие государства. Различного рода Рубины пытаются внушить нам, что оно у русских ошибочное, порочное и вообще вам не нужное, но даже плохое государство лучше его отсутствия. В чём весной могли убедиться сирийские христиане и алавиты, и только что — друзы, которых, кстати, от геноцида джихадистов спас именно что Израиль.

По счастью, всё понемногу встаёт на свои места. Россия нормализуется. Мнение людей с ближневосточным габитусом всё менее значимо для неё. Совсем скоро в русской литературе Дине Рубиной будет негде припарковаться.

Большой разбор нового романа Захара Прилепина.

Последнее время пытался читать прозу тридцатилетних. Может, это настроение, может, исход короткого сибирского лета, но ни в одной работе не нашлось того, ради чего вообще стоило писать книгу, не то что рецензию. При очевидной разнице между писателем и рассказчиком, литература — это всё ещё искусство рассказывать истории, даже их нарративный слом всё равно хочет нам что-то раскрыть.

И вот этой «истории» нет. Отсутствует в фабульном, художественном, мысленном измерении.

Последней попыткой стала номинация «Молодость» премии «Ясная поляна». За исключением мизантропического «Дневника невидимки» Льва Кузьминского и лаконичной «Пинеги» Варвары Заборцевой, восемь остальных финалисток (все девушки, да) будто отрезаны от длинного куска гостовского сервелата. Словно всё это части единого произведения с пёстрым рисунком женского недомогания (регионального, травматического, экстремального). Вот Марина Чуфистова с романом «День, когда Бога не стало». Название обещает проделать огромную дыру в реальности, но это текст о подростковых дырочках, из которых сквозняки протягивают обиду, теплоту и любовь. Жанрово заявлена «южная готика» (непонятно, как кто-то может всерьёз использовать этот перелицованный термин, когда есть мем про врагов Кубани), хотя это та же провинциальная жара, которая обычно стоит в последнее школьное лето. У кого-то горы, у кого-то терриконы, у кого-то казахский мелкосопочник — ещё одна пустотная декорация, которая даже не гремит, как маракас, потому что внутри нет идеи.

Порой рецензенту кажется, что все его отзывы можно поделить на три группы: написано плохо и нет мысли; написано хорошо и нет мысли; написано отлично и нет мысли. Мысль — это то, ради чего рассказывается история, и она не обязательно созвучна сложным интеллектуальным построениям или темам. Это может быть краткое наблюдение, как в рассказе Алексея Колесникова (1993), что салфетку стоит поцеловать просто за её чистоту. У него же есть почти гениальный рассказ «Итака», где герой, возвращаясь в родные места, вынужден не просто вспоминать свой дом, а заново рассказывать о нём слепому мальчику. Вот она, разница между насыщенным и пустым текстом: если бы «Итака» была лишь ностальгическим путешествием, то могла вытянуть только за счёт атмосферы, но с «историей» уже не так важно, как именно ты пишешь, там и за автора додумать можно.

Причём сам упрёк вряд ли будет распознан. Мысль? История? Почему вы вообще так ко мне обращаетесь? Я актуализирую в тексте личное, и требовать от него соответствия, всё равно что требовать этого от моей внешности. Да в том-то и дело: банальной молодую литературу делает её чрезмерная антропологизация. Повествование рождается, когда автор придаёт событиям личностно окрашенную последовательность, но сверх меры антропологизированные элементы мало того, что перестают казаться естественными, так и теряют в собственной силе. Ток истории создаёт частичная самостоятельность её объектов, посторонние логики, убережённые от касания вещи: огонь и хлопок непонятны друг другу, но «бытие хлопка изымается из пламени, даже если оно им истребляется». Проще говоря, в истории всегда содержится спасённое от присвоения качество, что-то несводимое и неделимое, присутствующее и без помысла литературы. Поэтому не так страшно писать про себя (сложное дело!), сколько писать через себя, даже не пытаться взглянуть на мир вне предопределённости опыта или пола.

Чем плохо?

Разучивает наблюдению за салфетками.

Дал интервью «Литературной газете». Постарался упомянуть всех тех писателей, кому это нужно.

Безотносительно того, о чём сегодня наговорят.

За плохое качество политического управления опять заплатил простой человек из низов. Только ценой шестизначных жертв удалось хоть как-то покрыть стратегическое высокомерие, в котором, как оказалось, пребывало белокаменное начальство. То, как именно оно задало параметры февраля 2022, и то, как долго не объявляло необходимую для коррекции мобилизацию — есть совокупная катастрофа, последствиями сопоставимая с 1941. Мы ещё не вполне вкусили её плоды, которые будут вызревать долгие годы: вопреки властителям, ностальгирующим по советско-американским договорнякам, бумага бьёт камень, а не войну, и та перейдёт в наследство чуть постаревшим нам и нашим маленьким детям.

Вспоминаются самые первые кадры, где среди непривычной глазу окалины, из распотрошённых росгвардейских машин под Харьковом и под Киевом вываливаются горы дубинок, наколенников, металлических щитов… Слишком многочисленные, нежели положенные по штату, и слишком неуместные, чтобы мочь остановить танки. Поразительно, но поначалу полицейская составляющая СВО была чуть ли не равна военной, будто всё украинство — это несогласованный митинг в Бердянске и нужно просто вызвать ОМОН. Причина столь феноменального планирования в отсутствии гуманитарного рассмотрения украинского общества, в пожилой идиотии тех, кому анализ противника заменил опыт мытья с ним в бане.

Единственная существенная проблема России в том, что интеллектуал здесь по-прежнему рассматривается как желанный житель параши, которому хорошо бы развальцевать задний проход, чтобы поскорее уму-разуму поднабрался. Ишь, книжки свои читает, ни ***, ни гвоздя во рту не держал.

Превозношение «жизненного опыта», непонимание важности критики и экспертизы — это следствие того чудовищного гуманитарного погрома, который случился с Россией в ХХ веке. Слишком много людей было лишено хоть сколько-нибудь уместного знания. Это так быстро не восполняется. Нужно время. И да, сразу чтоб: слабости интеллектуалов хорошо известны, для них, случается, даже печатают газеты в единственном экземпляре, но их самоуверенность и ошибки ничто по сравнению с самоуверенностью и ошибками плохо продуманного наступления.

Когда говорят, что Россия на войне лишь окрепла, то это невольно означает страшное — получается, только война, которая в сути своей предельная биологическая конкуренция, заставила российское общество хоть как-то сбросить сонный попечительный морок, брыкаться, что-то изобретать… Значит, в норме у нас отсутствуют работающие механизмы, которые подвигали бы соревноваться без угрозы быть размазанным FPV-дроном. Следовательно, за спячку перед следующим пробуждением опять заплатят люди, которые и не думали связывать свою жизнь с госслужбой или оружием.

Как это можно выправить?

Разумеется, строить институты. Они помогают публике бодрствовать, в отклике исправляя чью-то гордыню, предубеждения или попросту глупость. Если отвлечься от геополитики, на которую мы влияем только тем, что можем ради неё умереть, всё применимо и к литературе — открытая, обсуждаемая, конкурирующая среда в ней важнее любого государственного заказа, заинтересованного лишь в проставлении галочки. Каждый может поучаствовать в настройке этого института, подняв значение русского слова, которому предстоит проделать громадную работу. Ни в коем случае нельзя опять вернуться к системе, где критика воспринимается как измена, потому что расплачиваться за это, в общем-то, уже некому. Впереди большая общественная перенастройка, где русская литература может сыграть незаметную, но крайне важную роль — этически и интеллектуально подготовить тех людей, которые будут принимать куда как более продуманные решения.

​​Критик Лев Рыжков в числе прочих отреагировал на моё недавнее интервью «Литературной газете». Лев Валерьевич расценил абстрактный вопрос и абстрактный на него ответ как вполне конкретный наезд на «Новых критиков». Я никогда не считал, что они занимаются одним только очернением, не испытывал «мутную неприязнь» к самому Рыжкову, да и от «Альтерлита» у меня осталось лишь хорошее впечатление — никто мне не указывал, что и как писать, ещё и деньги за это платили. Красота! Тот же Вадим Чекунов в личном общении довольно вежливый человек, хотя это и может напомнить ту вежливость, когда на улице окликают: «Уважаемый!». Мы с ним однажды потолкались в комментариях, но потолкаться — это как раз нормально, так проверяешь себя и узнаёшь другого.

В общем, не стоит принимать стиль критика за его содержание.

Но далее Рыжков придумывает что-то совсем странное.

Он вспоминает, что в марте 2025 я выложил на них с Чекуновым дружескую фотожабу, которая показалась мне забавной. Рыжков счёл, что это месть за:

...что Вадик Чекунов заказал Осанову рецензию для сайта Альтерлит. Осанов взялся за дело с энтузиазмом, даже купил книгу. <…>
Но дальше случился конфуз. Асю Володину оказалось не за что ругать. Хвалить тоже. И критик застыл в растерянности. О чём писать? Разместил наш с Вадиком портрет в виде гопников — уж эти-то привязались бы. В общем, рецензию так и не сдал. Не скажу, что это — профессиональная несостоятельность. Это очень частая проблема, на самом деле, когда встречается «серенькая» книжка. У меня есть свои методы работы с ними, наработанные опытом. Но Антон, посмотрим, правде в глаза, спасовал.
Но своего несовершенства не признал, выводов не сделал. Виноваты оказались мы с Вадимом. Беспринципные, чёрные душой исчадия. Гопники.

Проблемы здесь две.

Во-первых, рецензия для «Альтерлита» на Асю Володину была сдана и опубликована.

Во-вторых, она вышла на портале в декабре 2022 года, а фотожаба появилась в марте 2025.

Горжусь тем, что по мнению Рыжкова могу из-за пятисот рублей просидеть в засаде два с половиной года, но всё-таки это перебор даже для оголодавшего русского критика.

Далее Лев Валерьевич проходится по моему денежному положению:

Осанов с Богословским акцентируют, как могут, посредством полужирного шрифта: «Дайте Осанову денег!»

И отпускает жалость:

Смеяться над этим нельзя. Это очень печально. И, если кто не понял, это, на самом деле, крик о помощи

Напомню, что все свои публичные тексты я пишу бесплатно и выставляю на всеобщее обозрение с правом безусловного копирования. Я не прошу за них денег. У меня нет даже кошелька с пожертвованиями. Я считаю, что текст должен жить свободно, без закрыток, подписок и шор. Это моя железная убеждённость.

Сам я живу примерно на пятнадцать тысяч рублей в месяц. Это даже больше, чем когда я работал учителем в школе. Что вполне сознательный выбор, который позволяет тратить колоссальное количество времени на чтение. Если мне на что-то не хватает, то я иду работать руками, беру частные заказы или да, собираю металлолом. Не вижу в этом ничего жалкого или подвижнического. Просто жизнь. Я довольно много общаюсь с низовым русским людом, который живёт примерно на те же суммы. Это не так-то просто, поэтому ещё раз повторю: критик должен писать за деньги «во всех случаях, кроме тех, когда деньгами оплачивают нужное мнение».

Вообще интересно получилось с этим интервью. Мне близок наказ Булгакова, герой которого обрекал никогда ничего не просить, ибо «сами предложат и сами дадут». Принцип оказался обоюдоострым. На этот раз вот попытались дать по морде. Жаль, что я огорчил Рыжкова. Не хотел этого. Надеюсь, он улыбнётся от новой фотожабы.

В чём меня ещё убедило происходящее?

В том, что Эдуард Веркин в шаге от того, чтобы стать великим писателем. Вся эта ситуация — это сплошная Дрося Ку и Гандрочер Кох, кристаллическая решётка русского бытия. Какая-то безумная изнанка, вывернутость которой воспринимают как должное.

Кулераст грядёт.

Это уже неизбежно.

О книге Александра Стрельникова, которая попыталась взглянуть на СВО через Луи-Фердинанда Селина.

Уже написанная рецензия на эту книгу стала жертвой экстрактивных институтов, но оно и к лучшему — незачем отвечать ещё одним пересказом на блестящее изложение основных экономических теорий о том, как и почему с конца XVIII века мир вдруг начал устойчиво богатеть. Если что, предыдущие двести веков (да, двести) усреднённый экономический рост (который не был плавным) человечества составлял около 1% в столетие, а попёрло странам по 2-3% в год только с началом Промышленной революции. Но почему она произошла в Великобритании в известный срок? Единого ответа до сих пор не существует.

Книга делает общедоступными те сложные монографии, которые обычно читают лишь люди с залысинами. На данный момент это лучшая вводная в историю экономического роста, причём от тех, кто сам расширил и разветвил её своими работами. Если вам интересно узнать, как борьба Церкви с кровосмесительными браками в VI в. могла породить современный мир, почему крайне ответственные купцы из Магриба проиграли борьбу за Средиземное море не самым надёжным индивидуалистам из Генуи, по каким причинам картофель оказался гораздо важнее колониального золота и серебра и как стремление английского рабочего чифирнуть с сахарком стало одной из причин возвышения Великобритании — то книга на богатом статистическом материале превратит эти фактики и курьёзы в самые неожиданные контринтуитивные теории.

Особенно полезно ознакомиться русскоязычному читателю, который по понятным причинам считает, что экономическое возвышение Европы случилось из-за географии и ограбления колоний.

Если читать довольно плотную книгу нет времени, можно пробежать глазами классический обзор на тему от Василия Тополева. Там пересказываются те же исследования, но короче и с весёлыми картинками.

Раз уж сегодня вечер литературных новостей.

Критик Ирина Пухова сообщает, что сборник Анны Шипиловой «Скоро Москва» изымают из продажи по запросу издательства «Альпина». Было загадкой, почему эти сосисочные воды спокойно циркулировали по российскому литпроцессу. Самый вероятный ответ — никто известный до Пуховой сборник попросту не читал. Ни издатели, ни номинаторы на «Большую книгу», ни критики. Бездарность этой вещи вопиюща и предопределена тем, что Шипилова, задыхаясь в собственной ненависти, не нашла художественных способов стравить её. Спасибо Ирине. Вот так, внутренними средствами, литературное сообщество и должно очищаться от грязи.

Довелось быть первым, кто ещё в лицейском виде отрецензировал этот сборник:

Считается, что настоящий русский писатель непременно должен пить водку. Это враньё и поражение воли. А вот настоящий русский критик обязательно должен собирать грибы. Невозможно что-либо знать о литературе, не умея при этом отличить ложные опята от подлинных.

Просматривал литературную критику (2007-2008 гг.) на «Библиотекаря» Михаила Елизарова. Наткнулся на тотально ошибочный диагноз от Галины Юзефович, просто до смешного антипророческий (и про Сорокина особенно, да):

Творчество молодого харьковско-немецко-московского литератора едва ли способно стать объектом искренней народной любви или хотя бы массового интереса. Вялый сюжет, вымученный, немузыкальный стиль и, главное, ощущение катастрофической вторичности по отношению к прозе Владимира Сорокина дополняется в случае „Библиотекаря“ ещё и полнейшей идеологической невнятицей.

У социолога левых взглядов Франко Моретти (1950) есть крайне смелый сборник «Дальнее чтение». Моретти чрезвычайно умён, но пишет без невыносимого литературоведческого бормотания, часто образно:

Что касается связей внутри Европы, то континент, влюбляющийся в Милана Кундеру, заслуживает участи Атлантиды.

Не поспоришь.

Моретти предлагает отказаться от практики неспешного скрупулёзного чтения единиц великих текстов в пользу охвата (цифровым зрением) тысяч и тысяч работ, на примере которых можно установить эволюционные законы литературы, показать её тайные и неочевидные превращения. Он называет это дальним чтением.

Социолог приводит пугающий по масштабам пример: то, что мы считаем британским романом XIX столетия — это примерно двести канонизированных текстов, 0,5% из 40 000 изданных тогда романов. Да, эстетическая ценность остатка, вероятно, невелика, но, если мы хотим понять причины возвышения викторианского романа, придётся обратиться к Великому Непрочтённому.

Новый масштаб изменяет наше взаимодействие с объектом и, по сути, меняет сам объект.

Для начала Моретти попробовал выяснить, почему из всей плеяды авторов английского детектива в конце XIX в. читателю запомнился именно Артур Конан Дойл. Распространённое мнение гласит, что Дойл первым сделал улику необходимой, заметной и дешифруемой частью истории. Действительно, на каждой из мутовок кто-то из писателей-конкурентов уводил улику по сухой, мёртвой ветви: делал её необязательной или малозаметной. Но выяснилось и то, что сам Дойл на последнем, самом важном этапе зачастую не давал читателю дешифровать находку! Если подходить совсем строго, в «Приключениях Шерлока Холмса» разгадать нельзя ни один рассказ из двенадцати, если с большими допущениями — распутать можно только четыре.

«В чём дело?», — спрашивает Моретти и даёт неожиданный дарвинистский ответ.

В исторический момент, когда по ряду причин назревает потребность в морфологической перестройке литературы, авторы путём проб и ошибок, случайным перебором находят верную комбинацию. Из писателей закрепляется в литературе не тот, кто первым обнаружил новый работающий механизм, а тот, кто догадался, что сделал открытие. Эдуард Дюжарден первым открыл «поток сознания» в качестве основного повествовательного приёма, но, в отличие от Джеймса Джойса, не понял его значения. Улики изначально лишь мифологизировали образ Холмса (вспомним как он разгадывал Ватсона при встрече), и только позже Дойл сделал улику частью вовлекающей головоломки, хотя полностью воплотили новаторство Агата Кристи с коллегами.

По Моретти, из нерешительности и недогадливости формируется 99,5% мёртвой нечитаемой литературы. Преуспевают те писатели, которые осознают силу обнаруженной ими формальной структуры. Она является ключом к читателю, который получает возможность «усваивать важные символические сообщения», соответствующие эпохе. Улика, известная английской литературе ещё в начале ХIX в., молчала почти столетие, но, поданная как архитектурный предлог к игре, совпала с ожиданиями возросшего среднего класса и научного позитивизма, посредством увлекательного приключения подтвердив принципиальную познаваемость мира.

Заслуга Франко Моретти в том, что он применил камерные достижения русского формализма в масштабе целых жанров и литературных систем. При таком подходе секрет писательского мастерства в том, чтобы обнаружить и осознать важность прежде невостребованного способа организации художественного пространства. Композиция, точка зрения, речевые привычки, синтаксис, тропы — вроде бы их разнообразие давно исчерпано, но автофикшн только что показал, что как раз и является литературой невостребованного способа организации личного опыта. Автофикшн превращает поиск такой структуры в свой главный сюжет. Как видим, сработало. Отозвалось в современниках.

Ищите пёстрые ленты, друзья.