(продолжение) Я стала неудобной собеседницей, возвращающей друзьям фразы «ну, это можно понять» — стоп, погодите, ну в смысле?! Нет, я не понимаю, объясните? В одну из последних ночей в Москве мы сидели дома у одной из коллежанок и обсуждали, как сегодня продолжать делать культуру. Это был один из самых сложных разговоров за все время. В нем чувствовалась усталость от войны и желание вытеснить ее за пределы хотя бы комнаты. Мне объясняли, что писатели сегодня должны понимать, что можно, а что нельзя писать в России. И уж точно не присылать российским издателям свою рефлексию войны, чтобы никого не подставить. У меня не нашлось слов, чтобы объяснить, что по-моему это так не работает. Что жизненно необходимо писать так как чувствуешь, потому что иначе зачем вообще. И дальше вместе с издателем уже думать, как это все в новых условиях до читателей донести. И что охранять сегодня культуру от рефлексии войны — значит превратиться в вахтерш.
Когда я приезжала год назад, в Москве и в Питере повсюду были вторичные признаки происходящей катастрофы: сводки с фронтов в новостях, зэт-агитки в метро, на автобусах и машинах, люди шептались об этом в общественных местах и громко говорили на кухнях. В этом октябре войну в столицах будто подтерли. За неделю, что я провела у мамы, из телевизора не прозвучало ни одной сводки. Я не увидели ни одного зэта, хотя почти всегда ездила на общественном транспорте. Такие штуки сильно бросаются в глаза. Знакомый журналист сказал, что теперь это – часть внутренней политики. После того как попытки поднять страну в едином патриотическом порыве провалились, решили снова вернуть людям иллюзию, что ничего не происходит и, если не высовываться, можно спокойно жить. Это, конечно же, очередное вранье. Безопасного режима жизни не существует. Эту постоянную тревогу за будущее ничем не запить, не заесть, не заговорить, не зачитать. Ты выдворяешь ее за дверь, она пролазит обратно в окно. И так день за днем. Здесь и там, там и здесь.
Из квартиры спускаться 48 пролетов или 24 этажа. Приехал маленький лифт. Две синие доверху набиты икеевские сумки, сложенные одна на одну, заняли ровно его половину, еще четверть заняла я. На 19 этаже лифт остановился. Девушка секунду поколебавшись вошла и встала в оставшийся квадрат. Мы ехали молча, обе смотрели на мои тюки, потому что больше было некуда. Какие у вас сумки, сказала она перед выходом со смесью восторга и сожаления. Из мирной жизни, ответила я. Целый год в одном смолтоке.
Не знаю, что в итоге разъебало меня сильнее – ретравматизация отношений с домом или пресловутый конфликт уехавших и оставшихся, с которым я столкнулась впервые. Подруга сказала, что дело в идеализме, который не дает мне разглядеть очевидное: разобщенность в культуре была всегда, а я просто напридумывала себе каких-то там “своих” людей. С такими вводными, конечно, сложно жить. Единомышленичество – одна из моих опор, и после возвращения она перестала быть устойчивой. Две недели я переписываю этот текст, чтобы разобраться, будучи не в силах смириться с утратой взаимопонимания.
(продолжение) Я стала неудобной собеседницей, возвращающей друзьям фразы «ну, это можно понять» — стоп, погодите, ну в смысле?! Нет, я не понимаю, объясните? В одну из последних ночей в Москве мы сидели дома у одной из коллежанок и обсуждали, как сегодня продолжать делать культуру. Это был один из самых сложных разговоров за все время. В нем чувствовалась усталость от войны и желание вытеснить ее за пределы хотя бы комнаты. Мне объясняли, что писатели сегодня должны понимать, что можно, а что нельзя писать в России. И уж точно не присылать российским издателям свою рефлексию войны, чтобы никого не подставить. У меня не нашлось слов, чтобы объяснить, что по-моему это так не работает. Что жизненно необходимо писать так как чувствуешь, потому что иначе зачем вообще. И дальше вместе с издателем уже думать, как это все в новых условиях до читателей донести. И что охранять сегодня культуру от рефлексии войны — значит превратиться в вахтерш.
Когда я приезжала год назад, в Москве и в Питере повсюду были вторичные признаки происходящей катастрофы: сводки с фронтов в новостях, зэт-агитки в метро, на автобусах и машинах, люди шептались об этом в общественных местах и громко говорили на кухнях. В этом октябре войну в столицах будто подтерли. За неделю, что я провела у мамы, из телевизора не прозвучало ни одной сводки. Я не увидели ни одного зэта, хотя почти всегда ездила на общественном транспорте. Такие штуки сильно бросаются в глаза. Знакомый журналист сказал, что теперь это – часть внутренней политики. После того как попытки поднять страну в едином патриотическом порыве провалились, решили снова вернуть людям иллюзию, что ничего не происходит и, если не высовываться, можно спокойно жить. Это, конечно же, очередное вранье. Безопасного режима жизни не существует. Эту постоянную тревогу за будущее ничем не запить, не заесть, не заговорить, не зачитать. Ты выдворяешь ее за дверь, она пролазит обратно в окно. И так день за днем. Здесь и там, там и здесь.
Из квартиры спускаться 48 пролетов или 24 этажа. Приехал маленький лифт. Две синие доверху набиты икеевские сумки, сложенные одна на одну, заняли ровно его половину, еще четверть заняла я. На 19 этаже лифт остановился. Девушка секунду поколебавшись вошла и встала в оставшийся квадрат. Мы ехали молча, обе смотрели на мои тюки, потому что больше было некуда. Какие у вас сумки, сказала она перед выходом со смесью восторга и сожаления. Из мирной жизни, ответила я. Целый год в одном смолтоке.
Не знаю, что в итоге разъебало меня сильнее – ретравматизация отношений с домом или пресловутый конфликт уехавших и оставшихся, с которым я столкнулась впервые. Подруга сказала, что дело в идеализме, который не дает мне разглядеть очевидное: разобщенность в культуре была всегда, а я просто напридумывала себе каких-то там “своих” людей. С такими вводными, конечно, сложно жить. Единомышленичество – одна из моих опор, и после возвращения она перестала быть устойчивой. Две недели я переписываю этот текст, чтобы разобраться, будучи не в силах смириться с утратой взаимопонимания.
Just at this time, Bitcoin and the broader crypto market have dropped to new 2022 lows. The Bitcoin price has tanked 10 percent dropping to $20,000. On the other hand, the altcoin space is witnessing even more brutal correction. Bitcoin has dropped nearly 60 percent year-to-date and more than 70 percent since its all-time high in November 2021. Each account can create up to 10 public channels Telegram has announced a number of measures aiming to tackle the spread of disinformation through its platform in Brazil. These features are part of an agreement between the platform and the country's authorities ahead of the elections in October. Members can post their voice notes of themselves screaming. Interestingly, the group doesn’t allow to post anything else which might lead to an instant ban. As of now, there are more than 330 members in the group. In handing down the sentence yesterday, deputy judge Peter Hui Shiu-keung of the district court said that even if Ng did not post the messages, he cannot shirk responsibility as the owner and administrator of such a big group for allowing these messages that incite illegal behaviors to exist.
from us
