Зритель из Московской области в новогодний вечер посмотрел по ЦТ фрагменты художественного фильма «Имитатор», снятого по сценарию Юрия Мамина. Публикуем его письмо в Президиум Верховного Совета СССР:

31.12.1990 г. вечером под Новый 1991 год в телепередаче «Серпантин» были показаны отрывки из кинофильма, если его можно только назвать к/фильмом «Имитатор». До чего мы дожили? Я не кинокритик, но простому смертному ясно содержание этой стряпни. Набор всевозможных трюков. Ни содержания, ни комедийности, ни юмора. Как можно эту чехарду назвать к/фильмом. Единственное усмотрел оскорбление над нашей армией. Десантники прыгают на парашютах и попадают на какой-то сартир и оттуда бегут массой. Офицер не мог перепрыгнуть небольшую лужицу и падает в нее. Неужели у нас действительно такие маломощные офицеры. Но самое главное в этой стряпне не пропущен эпизод с голой женщиной. Эта атрибутика стала как система в каждом горе-кино. Кинотеатры от пустых безидейных фильмов стали пустыми. А чтобы как-то привлечь публику, особенно молодежь вмонтируют в фильм какую либо вульгарщину. От просмотра таких «фильмов» на душе становиться пусто, а молодежь больше развращается физически, духовно и нравственно. Был бы я военный, я обязательно передал бы в суд на режиссера, за серость и оскорбление.

«Думали, война закончится – заживем. Почему ж так тошно?»

В работе студии «Мосфильм» под названием «Шура и Просвирняк» были показаны реалии последней сталинской зимы. Фильм стал экранизацией одноименной повести Михаила Рощина, опубликованной в 1982 году в «Новом мире».

Это история о столкновении правдоискательницы Шуры и чиновника-карьериста Просвирняка в мирке междугородней телефонной станции, расположенной в подвале министерского здания. Шура, будучи профессионалом своего дела, может позволить говорить себе всё, что думает, невзирая на то, кто перед ней – будь это ещё простой монтер Просвирняк или сам начальник главка. Просвирняк же – полный ноль в телефонном деле. На призывы товарищей обучаться ремеслу, он лишь посмеивается. На работе занят интригами, склоками, попытками угодить начальству – для того, кто покрупнее, меняет дистиллированную воду в телевизионной линзе, для того, кто еще выше – что-то припрятывает в специальный сейф с висячим замком.

Хромой на одну ногу Виктор Просвирняк на первых порах вызывает сочувствие, поскольку каждый его день – борьба за лучшую участь, противостояние с несправедливостями судьбы. Однако в сюжетных поворотах прослеживается не только его желание быть равным остальным, но и стремление возвыситься над коллегами:

Перерождение маленького человека в начальника, пусть пока чином небольшого, произошло молниеносно. <…> Когда Просвирняк в нарукавниках и неизменной шляпе важно с окаменевшим лицом восседает за своим девственно чистым письменным столом под портретом вождя, мы перестаем видеть его человеческое лицо, перед нами маска, символ Чиновника. <…> И только теперь мы начинаем понимать, что он не жалок, а страшен. Перед нами не простоватый, вызывающий сочувствие Витя Просвирняк, каким он виделся вначале. Перед нами – как у Салтыкова-Щедрина – один мундир за канцелярским столом [Иенсен Т. Человек в шляпе // Искусство кино. 1988. №11, С. 68–71].

Фильм обнажает механизм превращения приспособленца в настоящего деспота. В конечном счете, Шура оказывается жертвой планов перевоплощенного Просвирняка. Подобная участь настигла и прочих его бывших коллег.

К моменту выхода картины (начало 1988 года) в советском обществе были опубликованы и более сенсационные вещи о бюрократическом произволе. Но лента ценна как высказывание времени об истории «маленького человека», получившего власть на закате сталинской эпохи.

Перестройка дала повод ленинградским изданиям вспомнить о поэзии «филологической школы». Например, в 1991 году в «Авроре» к годовщине смерти Юрия Михайлова к публикации были подготовлены его стихи с предисловием Владимира Уфлянда. О казусе с отчислением троицы из ЛГУ он вспоминал так:

1 декабря 1952 года на лекцию в аудиторию филфака Ленинградского государственного университета имени А. А. Жданова пришли три студента в косоворотках и, записав лекцию гусиными перьями, приготовили из хлеба и кваса тюрю и стали ее есть, распевая «Лучинушку». Этот первый и единственный в сталинской фараонии хеппенинг проходил с успехом, пока один по-большевистски крепко закаленный студент не вышел из оцепенения и не завопил: «Это же троцкистко-бухаринская провокация!».
11 декабря «Комсомольская правда» посвятила статью под заголовком «Трое с гусиными перьями» Юрию Михайлову, Михаилу Красильникову и Эдуарду Кондратову, недвусмысленно намекая, что место им не в советском вузе, а в самых гуманных в мире советских исправительно-трудовых учреждениях.
Из университета и комсомола троицу исключили, но не посадили. Может быть, потому что через три месяца откинул копыта сам генеральный кремлевский вурдалак.

📷 На фото: Стихотворение Льва Лосева «Памяти Юры Михайлова», написанное в сентябре 1990 года и опубликованное в том же номере «Авроры» [1991. №10].

В корпусе «Прожито» опубликован дневник пенсионера из Тверской области, записи в котором были сделаны в период 1984–2004 годов. Нередко автор описывал политические события эпохи перемен. Причем делал это в нетривиальной форме, сочиняя причудливые стихотворения.

Так, например, в 1995 году он оставляет запись, отражающую общественные дискуссии по поводу целесообразности празднования дня Октябрьской революции:

Указ за указом строчит президент
Угрозой сбить бурю протестов не вышло
Пример взяв с французов постановил: —
Считать седьмое ноября
Днем согласия и примирения,
Великой России возрождение
Народ России того не знал
Он революцию отмечал
Власть бесстыжую бичевал
Президент, как только отошел от наркоза,
Дал Указ — демонстрантов на Красную площадь
Не пускать! Дико звучит эта угроза.
Суд отменил указ по запрету,
В Конституции такой статьи нету.
Городские мэры санкционировали митинги,
Демонстрации, с условием, чтобы все соблюдали меры.

Запись от 7 ноября 1995 года.

В Блоге «Прожито» вышла подборка дневниковых записей 1920–1990-х годов, в которых авторы писали о праздновании дня Октября

«Не такая уж дура была наша родная Система»

Роман Александра Бека «Новое назначение», ставший одним из символов перестройки, был экранизирован на «Ленфильме» в 1990 году. Картину под названием «Канувшее время» снял Соломон Шустер, отмечавший, что хотел сделать подобный фильм ещё в 1970-х, но реализация картины тогда выглядела бы «чистым донкихотством» – «не такая уж дура была наша родная Система, чтобы за свои деньги да себя же разоблачать» [Матизен В. Канувшее время // Спутник кинозрителя. 1990. №7].

Шустер также планировал продемонстрировать «психологию винтика Системы» и воссоздать атмосферу тех лет, ставших уже мифическими. Подобные интенции подчеркивались и в критике:

Единственный Большой Стиль, который уже как бы существует в нашей культурной практике – это стиль сталинского классицизма. Освобождаясь от умилительной тотальности «ретро», кинематограф приходит к освоению «великой эпохи» <…> Не самый, вероятно, показательный и все же симптоматичный пример – фильм ленинградского режиссера С. Шустера «Канувшее время». Интеллигентная, без особых откровений, но довольно «стильная» экранизация «полочного» романа А. Бека «Новое назначение».

Не кадры сталинской хроники (впечатляющие как раз в силу их грозной монотонной повторяемости), не хорошие актерские работы С. Любшина и Н. Руслановой заставляют возвращаться мыслями к этой картине. То есть и то, и другое, но еще – и прежде всего – точно прочувствованный эпический масштаб и ритм «канувшего времени». Становясь мифом, оно тем не менее не отпускает нас ублюдочной монументальностью, выраженной и в архитектуре, и в «кожаном» кабинетном стиле, и в реликтовых типах «сталинских соколов» [Плахов А. Ностальгия по Большому Стилю // Искусство кино. 1990. №11].

Отличие киновоплощения Александра Онисимова от литературной версии было значительным. В обоих вариантах он показан безоговорочным сталинистом. Тем не менее, у Бека мотивация героя была связана с его безграничной верой вождю и в прокладываемый им путь к коммунизму. У Шустера же при принятии решений Онисимов пользовался только одним – страхом. Недаром в критике герой был прозван «насмерть перепуганным неврастеником». Интерпретация Шустера работала на общую перестроечную тенденцию представления эпохи сталинизма как времени безграничного страха, разгула беззакония и отступа от ленинских заветов.