И на днях я наконец-то отправил статью об абсурде в один известный журнал, что само по себе для меня важно, поскольку это хотя бы на время позволит отдохнуть от этой темы. Но пришла беда откуда не ждали, – со мной связался издатель книги о Бахтине, говорит, что тираж распродан, и можно подготовить новое издание, в которое можно внести правки и изменения. И внести действительно есть что, однако изменений будет не так много, поскольку за все это время Бахтин и все связанное с ним мне уже настолько надоел, что хватит. Так что, если вы планируете вечеринку, на которой будете обсуждать Бахтина, пожалуйста, меня на нее не зовите, не приду. Даже не уговаривайте, не надо! На этом фоне я искренне не понимаю исследователей, которые годами изучают и мусолят одни и те же концепты, имена. Вам что, делать больше нечего? Не лучше ли пить вино и веселиться?

«Ах, есть ли еще море, где бы можно было утонуть»: так раздается наша жалоба – над плоскими болотами.

Сегодня 180 лет со дня рождения нашего друга Фридриха Ницше.

Меня как-то спросили – кого легче понять Канта или Ницше? Вопрос, конечно, поставлен несколько наивно, поскольку понятия сложнее или проще в отношении к пониманию не совсем корректно прилагать.
Но если исходить из некоторого обыденного представления о понимании, то Канта понять гораздо проще. Да, его система сложна, представляет сеть хитросплетений посылок, впрочем, выводимых со всей строгостью из самого разума так, что каждый, кто может поставить свой собственный разум на карту мышления может проделать те же самые ходы и прийти к тем же самым заключениям. Ну почти. В этом красота классического рационализма. Для понимания Канта прежде всего необходима усидчивость и дисциплина, которыми сам Кант владел с избытком.
С Ницше такой фокус не пройдет. Его путь извилист, хотя и вращается вокруг одних и тех же тем. Противоречив, но лишь поскольку есть вещи, в которых разум сталкивается с собственной немощью. И в каждом свое тексте Ницше отражается как в зеркале. Поэтому понять философию Ницше возможно в той степени, в которой возможно вообще понимание нами Другого. Нас может печалить неспособность к абсолютному пониманию, но печаль эта незаконна, поскольку для понимания понятия границ несущественны. Точнее, где есть предел пониманию, понимание себя исчерпывает. Сказать, что понимание это дело личное, как любовь или смерть, это еще не сказать ничего, – все стоящее в этом мире есть дело личное, вынуждающее нас стоять перед ним с открытым забралом. Но мы точно можем указать с чего понимание начинается, – с точки непонимания или удивления, с ситуации, при которой столкновение с Другим вынуждает нас искать нужные слова и смыслы, способные связать нас с объектом понимания.

Оказывается, мой подкаст живет своей жизнью, и мне пора бы уже о чем-то поговорить. Но о чем можно говорить в столь коварное и изменчивое время года? О разлуке и расставании.
Если есть философия любви, то почему нет философии расставания? Такой вопрос я задал себе, и сейчас ответил бы, что тоска есть мерило любви, а также заметил бы, что и сама философия как образ жизни насквозь пронизана чувством расставания и тоски, – о каком идеальном бытии возможна речь, если нет по ней тоски? Но я о другом, поскольку бытие всегда где-то не здесь. Скорее об утрате времени и отчаянной попытке это время вернуть.

Бытие к смерти – ключевой экзистенциал Хайдеггера, можно понимать как концепцию времени, но такой, при которой ход времени задает не прошлое или настоящее, а будущее. Смерть есть предел будущего в полноте его реальности. При этом она всегда дана в настоящем. Помните, как у классика: «Человек не просто смертен, но смертен внезапно». Поверхностное понимание ограничивается здесь ссылками на непредсказуемости человеческого бытия, его хрупкости. Все это так, но оставим это разного рода диванным экспертам по Достоевскому. Речь лишь о том, что никакое наше «настоящее» не существует без ориентации на будущее. Мы не сделаем и шага, если в нем априори уже не содержит образа будущего, мы не натянем холста и не возьмем в руки кисть, если уже до этого не мыслим себе создание шедевра, – то есть если уже не исходим из бытия к смерти. В противном случае, то есть в отсутствии будущего, наше настоящее обречено на депрессию и гибель. В этом состоянии нам не поднять ни камня, ни кубка с вином.

Октябрь это не месяц года, а настроение. Если не бытия, то хотя бы этого дня, этого вечера.

О глупости

Меня сложно причислить к морализаторам, но вот не могу не заметить, что мне часто становится до тошноты дурно, когда в разговоре со мной собеседник определенно подчеркивает, что он говорит правду. Это может быть сказано между слов, используя обороты вроде «честно сказать», «по правде говоря» или, что еще острее режет слух «по чесноку»! Хуже этого может быть только заявление, что человек никогда не лжет и всегда говорит правду, выставляя это как добродетель. Быть искренним и правдивым это не добродетель. Сколько злобы и язвы источает правдивость, сколь искренни люди в своей ненависти! Это только для персов всегда говорить правду и метко стрелять из лука может быть добродетелью, но для нас этот тот порядок вещей, без которого любой диалог превращается в игру абсурда. Речь не о том, что лгать плохо, но о том, что если ваши слова нуждаются в каком-то излишке, то очевидно им чего-то не хватает, и раз вы пытаетесь подчеркнуть, что говорите правду, то, очевидно, именно правды этим словам и не хватает. А значит вы лжете. Не обязательно даже в этот момент, но доверия это точно не вызывает. Это все кажется очевидным, но вот почему же мне становится дурно от этого? В этот момент я становлюсь свидетелем человеческой глупости. И, подобно тому, как добродетель привлекает к себе, так глупость отталкивает.И, пожалуй, хуже мужской глупости может быть глупость женская. И не потому, что из-за этой глупости зачастую приходиться страдать мужчинам, в то время как глупый мужчина просто перестает быть тебе в чем бы то ни было соперником, но по причине убежденности, что мудрость это прерогатива женской природы, – средняя женщина гораздо мудрее среднего мужчины, от того и глупость ее кажется более безобразной. В сущности, кто такой глупый человек? Тот, кто считает себя умнее вас. Странно звучит? Но акцент здесь следует поставить не на «умнее», а на «считает», – глупость это то дурное самомнении, которое обречено на провал, и что является следствием лжи. Лгущий часто не замечает, что обмануть ему нужно не только собеседника, но еще и самого себя. Скажем, когда я прихожу читать лекцию студентам, я не думаю о себе, что я, кандидат наук и т.д. умнее их, – вопрос так не стоит и стоять не может. Я не назову глупым ребенка или старика, но при этом вполне назову таковым дилетанта, выдающего себя за профессионала, коих, например, крайне много в среде исследователей русской философии. В первом случае человек, очевидно, не вполне владеет еще своим разумом как орудием. Значит глупость это не недостаток ума в строгом смысле, но неумение или нежелание им пользовать, а еще точнее – попытка выдать свое неумение за умение, а это в свою очередь отсылает нас к попытке выдавать ничто за нечто, то есть к ситуации лжи как фундаментальной проблеме любого зла. Поэтому через глупого человека в мир входит зло. Поэтому, глупость это всегда самомнение. Собственно, вся жизнь глупого человека есть один провал, и, раз глупый человек обнажает свою глупость перед тобой, то в лице этого человека ты видишь ничто иное, как презрение к человеческому роду вообще! В этот момент ты становишься свидетелем бесчинства и ничего не можешь с этим поделать. Поэтому мне не смешно, как если бы на моем месте был Демокрит, но грустно, и как тут не вспомнить Гераклита, который, всякий раз, как выходил, видел вокруг себя столько дурно живущих, нет! – дурно гибнущих, что плакал, жалея всех тех, кто мнил себя довольным и счастливым.

Вот теперь мы подступили к вопросу: Почему Гераклит, видя, как дурно живут люди, плакал? Поверхностный ответ на него обращает нас в морализатороство. Но он не был пророком, возвещавшим об истине к которой ему необходимо было бы приобщить как можно больше людей. Неужели мудрецу должно быть какое-то дело до дурно живущих и за его слезами стоит желание видеть людей, живущих однообразной жизнью и, подобному ему, питающихся кореньями, играющему с детьми в храме, а под конец жизни измазавших себя навозом и высохших на солнце? Более существенный ответ на этот вопрос отбрасывает нас к устройству бытия: «Но хотя этот логос – общий, большинство людей живут так, будто у каждого из них свой особенный рассудок». Наглядно это проиллюстрирует категорический императив в этике Канта, но здесь же замечу, что глупость людей это яркое свидетельство наличие этого закона, лежащего в основании бытия. Глупец убежден, что его разум способен встать на равных с логосом, и даже попытаться его попрать. Ярким тому примером может служить судьба Эдипа, трагедия которого в попытке обмануть судьбу, обмануть предначертанное богами, то есть в попытке жить так, словно у него свой собственный логос. А это мы и называем глупостью. Вот кто еще скажет, что между глупостью и мудростью лежит пропасть, вспомните Эдипа, и поймете, что в иных ситуациях одно едва отличимое от другого. Но чем больше Эдип пытался избежать судьбы или столкнуться с логосом, тем дальше он оказывался от самого себя, тем глубже разрывалась пропасть между тем, кем он был и кем он мнил себя, тем дальше погружался в ложь, и тем сильнее порывал ткань бытия, и ближе оказывался к осуществлению судьбы. А судьба Эдипа явно достойна в большей мере слез, чем смеха. Поэтому, глядя на дурно живущих людей, мы видим, как через них черное ничто прорывается сквозь щели в треснувшем бытии, заполняя наш мир злом.

Об именах

Как часто, отвечая на вопрос кто мы такие, в ответ мы произносим свое имя. При знакомстве с другим человеком наше имя это первое, что мы говорим о себе, и первое, что слышим от него. Но мы не обладаем своим именем как своей сутью, оно не было результатом нашего выбора, подобно государству, в котором мы родились или группы крови, – поэтому для меня отождествлять себя с именем столько же бессмысленно, сколь и идентификация себя по принадлежности к государству или по группе крови.
Но совсем избежать влияния имени, конечно, нельзя. Встречая своего тезку мы невольно чувствуем какое-то неуловимое родство с самими собой. Также я чувствую какую-то трудность в знакомстве с девушками, носящими имя моих бывших или, что еще хуже, моей матери. Чуть проще чувствую, если они носят имя моей бабушки, и с большой симпатией отнесусь, если это имя прабабушки Акулины, – приятно красивое имя. Конечно, имя человека направляет вектор нашего внимания и даже формирует предпонимание его. За редким именем тенью стоит редкий человек, и никак не наоборот. Но вот что особенно, не могу не признать, что мужские имена в женском варианте кажутся особенно привлекательными. Я могу пройти мимо Александра, но не обратить внимания на Александру уже не получится. И как же приятно звучат имена Федора, Павла, – редкие имена для редких людей.

Люблю Тарковского и особенно
«Зеркало».
Вряд ли кто-то станет
сомневаться, что у Тарковского есть что-то случайное. В творчестве если имеет место случай, - куда же него, без бога изобретателя, как о нем скажет Пушкин, - то точно не случай оставляет его на холсте, экране или в тексте. И вот, казалось бы, почему Игнат в «Зеркале» сначала читает об отрицательных взглядах Руссо на прогресс наук и искусств? Случайность ли, что они предваряют собой ответ Пушкина из его знаменитого письма Чаадаеву, которые мы, между тем, можем назвать точкой концептуального рождения русской философии, той ее линии, для которой существенным окажется вопрос о судьбе и предназначении России.

Я как-то заметил, что о философии философы говорят в двух возможных случаях: 1) когда они только начинают заниматься философией и 2) когда они уже начинают заканчивать ей заниматься. Именно здесь мы как никогда лучше понимаем, что такое философия и можем таковой вопрос поставить по существу. А между этими двумя точками они, собственно, философствуют. Есть, правда, еще третий вариант: 3) когда им нечего сказать. Действительно, понаблюдайте, и вы заметите.
Из ответа на этот вопрос мы проясняем, конечно, не столько то, что она есть как таковая, но что есть я в этой философии, что мне есть ей сказать, или что я уже высказал. И в не меньшей степени проясняется представление о ее статусе в ее настоящем. Разве нельзя сказать, что когда философ говорит о конце философии, он лишь признается о своей немощности и неспособности сделать еще один шаг на своем пути? Вот, скажем, когда Федор Иванович Гиренок говорит в интервью от 17.10.2024, что «философия сейчас в очень жалком состоянии. Все эти Агамбены, Жижеки, Бадью – это совсем печальная картина», мне почему-то вспоминается Юрий Лоза, – известный сейчас скорее как адепт плоской Земли, – который в каком-то из интервью раскритиковал Led Zeppelin и Rolling Stones, мол, почти все, что спето Led Zeppelin, слушать невозможно, потому что это сыграно и спето плохо. Выгляди это до комичности нелепо, что, кажется, мне проще поверить в плоскую Землю, чем признать, что, что Led Zeppelin это плохая музыка. Нет, это не философия в печальном состоянии. Это лишь частный случай, а печально здесь все.

Роковое отсутствие бога это тоже способ, каким бытийствует мир.
Вот вопрос, который мы вслед за Хайдеггером поставим: почему творение являет собой мир? Не отражает, как мы уже понимаем, но впервые являет. Творение есть некое окно, сквозь которое раскрывается перед нами казавшейся замкнутый горизонт мира. До столкновения с творением мира в строгом смысле еще и не было. Там, где мир был конечен в своей замкнутости, творение раскрывает его горизонт, делает его разомкнутым, открытым, то есть делает мир собственно миром, – мир это принципиальное размыкание границы, задающее контуры его гармонии. Без этого размыкания невозможен вопрос о смысле творения, который мы схватываем в том числе в его интерпретации, а стало быть, вопрос о сущности творения невозможен без свободы как условия его создания. Творение, пишет Хайдеггер, удерживает открытость мира, то есть открывает возможность для нашего свободного участия в нем. Вопрос о смысле, - мира, жизни, или чего угодно, - не мыслим без свободного вопрошания. Иначе он становится формой догматики. А ведь нам непременно нужен именно наш смысл, мы ведь ищем именно свой след присутствия в бытии, – а это и есть смысл. Что значит ставить вопрос о смысле? Это означает задавать горизонт присутствия в мире, или его границы, то есть границы собственного бытия. Нам же непременно нужно знать исток самого себя и цель, к которой мы хотим того или нет, но как-то влечемся.