Пятничных прерафаэлитских вомбатов вам.
1. Набросок Эдварда Бёрн-Джонса.
2. Рисунки Кристины Россетти из зверинца; вомбат, как можно понять, внизу.
3. Рисунок самого Россетти, вомбат при его чувственной музе Джейн Моррис, той самой героине с губами и волосами, которая у него всё, от Астарты до Персефоны.
4. Автопортрет Россетти, оплакивающего почившего Топа. Там поминальные стихи:
I never reared a young Wombat
To glad me with his pin-hole eye
But when he was most sweet and fat
And tail-less, he was sure to die!
Явная отсылка к тексту Томаса Мура "Лалла-Рух", в котором поэт прекрасную деву оплакивает. Обычно пишут, что это пародия, но тут, пожалуй, сложнее, тут и примысливание к канону, и самоирония, и очень викторианское разрешение себе подлинного пафоса через снижение.
Кэрролл тоже так умел — почему и подружился с прерафаэлитами.
1. Набросок Эдварда Бёрн-Джонса.
2. Рисунки Кристины Россетти из зверинца; вомбат, как можно понять, внизу.
3. Рисунок самого Россетти, вомбат при его чувственной музе Джейн Моррис, той самой героине с губами и волосами, которая у него всё, от Астарты до Персефоны.
4. Автопортрет Россетти, оплакивающего почившего Топа. Там поминальные стихи:
I never reared a young Wombat
To glad me with his pin-hole eye
But when he was most sweet and fat
And tail-less, he was sure to die!
Явная отсылка к тексту Томаса Мура "Лалла-Рух", в котором поэт прекрасную деву оплакивает. Обычно пишут, что это пародия, но тут, пожалуй, сложнее, тут и примысливание к канону, и самоирония, и очень викторианское разрешение себе подлинного пафоса через снижение.
Кэрролл тоже так умел — почему и подружился с прерафаэлитами.
Читатель помнит всё, в том числе и то, что я в комментах под записью про ястреба нежного обещала рассказать про сороку — и не рассказала.
Итак, про сороку.
Любознательный молодой человек спросил, почему сорока по-английски "пирог", вычленив в magpie собственно pie. Это как раз несложно, pie здесь не пирог, а видоизменившееся через старофранцузский латинское pica, сорока; в официальной номенклатуре Сорока обыкновенная — она же европейская — и сейчас именуется Pica pica. К той же индоевропейской основе, реконструируемой как *(s)peyk восходит латинское название зелёного дятла, Picus, то есть, они с сорокой практически тёзки.
Но c середины XIII века до конца XVI сороку по-английски называли просто pie, первое употребление именно magpie зарегистрировано в 1598 году. Популярные источники объясняют такое изменение тем, что к названию птицы приклеилось уменьшительное от Маргарет, Mag, потому что, дескать, так называли болтливых женщин; в пользу этой версии приводят и то, что во Франции разговорное название сороки и болтушки тоже связано с именем Маргарита — Margot; хотя сорока по-французски и официально называется "болтливой", Pie bavarde.
Имя Margaret, как и французское Marguerite, восходит через латинское Margarita к греческому μαργαρίτης и персидскому "мурварид" — всё это означает "жемчужина". В Средние века это одно из самых популярных женских имён в Европе, о чём говорит хотя бы то, сколько у него уменьшительных вариантов: и Грета, и Мардж, и Меган, и Рита — это всё Маргариты; а ещё Го, Дейзи, Магали, Марджери, Молли и Пегги, как ни удивительно. И, разумеется, Марго, Мэг и Мэгги, признанные болтушками.
Это значение настолько закрепилось за диминутивами имени Маргарита, что в английском языке с 30-х годов XV века существует выражение magge tales — "чушь, россказни, бабьи сказки". Какое отношение жемчуг имеет к болтливым тётушкам?
Да никакого.
Если чуть покопаться в корпусе среднеанглийского, обнаружится, что выражение это не сразу приобретает окончательный вид. Встречается и вариант maged tale, и, самое раннее, в 1387 году, magel tale. Всё это — производные от среднеанглийского глагола maglen или megglen, означающего "бить, рубить, кромсать" и происходящего от среднефранцузского названия кайла и тяпки виноградаря, maigle; в современном французском meigle или mègle. То есть, у нас языком мелют или молотят, а в средневековой Англии — бьют, как кайлом или тяпкой.
Где-то в начале XV века в результате созвучия magge слилось с Maggie, и появилась болтушка Маргарет, а за ней и сорока-болтушка. Как там они в ходе Столетней войны смешались с французской Марго, не уследишь, котёл общий.
В наших, кстати, деревнях сороку звали и вовсе уполовником. Бела как снег, зелена как лук, черна как жук, повёртка в лес, а поёт как бес — всё она.
Итак, про сороку.
Любознательный молодой человек спросил, почему сорока по-английски "пирог", вычленив в magpie собственно pie. Это как раз несложно, pie здесь не пирог, а видоизменившееся через старофранцузский латинское pica, сорока; в официальной номенклатуре Сорока обыкновенная — она же европейская — и сейчас именуется Pica pica. К той же индоевропейской основе, реконструируемой как *(s)peyk восходит латинское название зелёного дятла, Picus, то есть, они с сорокой практически тёзки.
Но c середины XIII века до конца XVI сороку по-английски называли просто pie, первое употребление именно magpie зарегистрировано в 1598 году. Популярные источники объясняют такое изменение тем, что к названию птицы приклеилось уменьшительное от Маргарет, Mag, потому что, дескать, так называли болтливых женщин; в пользу этой версии приводят и то, что во Франции разговорное название сороки и болтушки тоже связано с именем Маргарита — Margot; хотя сорока по-французски и официально называется "болтливой", Pie bavarde.
Имя Margaret, как и французское Marguerite, восходит через латинское Margarita к греческому μαργαρίτης и персидскому "мурварид" — всё это означает "жемчужина". В Средние века это одно из самых популярных женских имён в Европе, о чём говорит хотя бы то, сколько у него уменьшительных вариантов: и Грета, и Мардж, и Меган, и Рита — это всё Маргариты; а ещё Го, Дейзи, Магали, Марджери, Молли и Пегги, как ни удивительно. И, разумеется, Марго, Мэг и Мэгги, признанные болтушками.
Это значение настолько закрепилось за диминутивами имени Маргарита, что в английском языке с 30-х годов XV века существует выражение magge tales — "чушь, россказни, бабьи сказки". Какое отношение жемчуг имеет к болтливым тётушкам?
Да никакого.
Если чуть покопаться в корпусе среднеанглийского, обнаружится, что выражение это не сразу приобретает окончательный вид. Встречается и вариант maged tale, и, самое раннее, в 1387 году, magel tale. Всё это — производные от среднеанглийского глагола maglen или megglen, означающего "бить, рубить, кромсать" и происходящего от среднефранцузского названия кайла и тяпки виноградаря, maigle; в современном французском meigle или mègle. То есть, у нас языком мелют или молотят, а в средневековой Англии — бьют, как кайлом или тяпкой.
Где-то в начале XV века в результате созвучия magge слилось с Maggie, и появилась болтушка Маргарет, а за ней и сорока-болтушка. Как там они в ходе Столетней войны смешались с французской Марго, не уследишь, котёл общий.
В наших, кстати, деревнях сороку звали и вовсе уполовником. Бела как снег, зелена как лук, черна как жук, повёртка в лес, а поёт как бес — всё она.
Непреложный закон телеги: стоит написать что-нибудь, что более-менее широко разойдётся, набегают торговцы рекламой. В этот раз, видимо, "Алиса" волну запустила, нынче уже дюжина стучалась.
В энный раз повторю: я рекламу не беру и брать не стану. И не потому, что мне не нужны деньги, покажите мне того, кому они не нужны... боюсь, не получится — достигших такой степени просветления тут же забирают живьём на небо.
Деньги мне, разумеется, нужны. Просто я привыкла их зарабатывать — и не тем, что прерываю разговор попыткой впарить собеседнику целебного орвьетану или зазвать его на Курс эффективной наглости от Саши Мяу, осталось всего пять мест со скидкой! А здесь, как и до того в фб, а до того в жежешке, а до того, когда боги были молоды, и мир ещё нов, на кухне в компании, я разговариваю. Треплюсь. Болтаю. Щебечу небесной птицей о чём захочется. Это, понимаете, не работа.
Ладно лекции: амортизация голосовых связок, приведение себя в презентабельный вид, то-сё. Но на лекции или честный входной билет, — редко — или столь же честно накиданное слушателями в шляпу жонглёру, по их, слушателей, собственному почину.
Обращаться же с читателем, как строгая бабушка, — пока суп не съешь, никаких тебе погуляшек! — подсовывая ему рекламу прежде чтения, не вижу смысла и желания не имею; мне бы не хотелось, чтобы так обращались со мной.
Заведомый отказ от размещения рекламы я добавлю в профиль, и впредь с чистой совестью не буду отвечать на подобные запросы.
В энный раз повторю: я рекламу не беру и брать не стану. И не потому, что мне не нужны деньги, покажите мне того, кому они не нужны... боюсь, не получится — достигших такой степени просветления тут же забирают живьём на небо.
Деньги мне, разумеется, нужны. Просто я привыкла их зарабатывать — и не тем, что прерываю разговор попыткой впарить собеседнику целебного орвьетану или зазвать его на Курс эффективной наглости от Саши Мяу, осталось всего пять мест со скидкой! А здесь, как и до того в фб, а до того в жежешке, а до того, когда боги были молоды, и мир ещё нов, на кухне в компании, я разговариваю. Треплюсь. Болтаю. Щебечу небесной птицей о чём захочется. Это, понимаете, не работа.
Ладно лекции: амортизация голосовых связок, приведение себя в презентабельный вид, то-сё. Но на лекции или честный входной билет, — редко — или столь же честно накиданное слушателями в шляпу жонглёру, по их, слушателей, собственному почину.
Обращаться же с читателем, как строгая бабушка, — пока суп не съешь, никаких тебе погуляшек! — подсовывая ему рекламу прежде чтения, не вижу смысла и желания не имею; мне бы не хотелось, чтобы так обращались со мной.
Заведомый отказ от размещения рекламы я добавлю в профиль, и впредь с чистой совестью не буду отвечать на подобные запросы.
Этот довольный собой молодой человек — Мартен Солманс, богатый жених. Парадный ростовой портрет, из которого я вырезала фрагмент, чтобы виднее было роскошный кружевной воротник и складки плаща; на парном портрете, разумеется, невеста, Опьен Коппит.
Но если, спасибо возлюбленному Рийксмюсеуму, ткнуться в холст носом, станет видно, как устроен богатый наряд Мартена: кружево — не кропотливая вязь белого на чёрном, но быстрый разбег кисти, чёрным по белому. Атлас — такой же стремительный проход белым по чёрному, словно снег в ночи летит.
Шаг назад — магия, шаг вперёд — как она работает. Работает же, хоть сто раз пойми, из чего состоит.
С днём рожденья Рембрандта нас.
Но если, спасибо возлюбленному Рийксмюсеуму, ткнуться в холст носом, станет видно, как устроен богатый наряд Мартена: кружево — не кропотливая вязь белого на чёрном, но быстрый разбег кисти, чёрным по белому. Атлас — такой же стремительный проход белым по чёрному, словно снег в ночи летит.
Шаг назад — магия, шаг вперёд — как она работает. Работает же, хоть сто раз пойми, из чего состоит.
С днём рожденья Рембрандта нас.
Вконтактик напомнил, что год назад я начала рассказывать долгую историю о лебедях, которая в каком-то смысле продолжается и теперь — всё потому, что мне попалась редкая иллюстрация к "Диким лебедям" Андерсена работы Артура Джозефа Гаскина, и я вывесила её в телеге, просто как красивую картинку. Но лебеди решили иначе, они такие.
Большой лебединый сюжет — рождённые по обету дети-оборотни, проклятие мачехи, лебединые рубашки чудесных дев, дети Лира, Элиза и её братья, княгиня острова Буян, последняя песня, гиперборейская дача Аполлона, далее везде — вроде того слона, который, как известно, похож на верёвку, дерево, веер, копьё, стену и змею. Он отражается во всех легендах и сказках только одной стороной, поворачивается то так, то эдак, ускользая от целостного восприятия. Реконструкции, прикидывающиеся наукой, я терпеть не могу, но можно же попробовать рассказать сказку, сказочник я, или кто?
Потихоньку выкладываю сказку — хотя, будем честны, получается скорее рыцарский роман, romance, мой любимый жанр — частями ВКонтакте, набралось 0.7 листа — вывесила на АТ.
История не окончена, но её уже можно читать.
Большой лебединый сюжет — рождённые по обету дети-оборотни, проклятие мачехи, лебединые рубашки чудесных дев, дети Лира, Элиза и её братья, княгиня острова Буян, последняя песня, гиперборейская дача Аполлона, далее везде — вроде того слона, который, как известно, похож на верёвку, дерево, веер, копьё, стену и змею. Он отражается во всех легендах и сказках только одной стороной, поворачивается то так, то эдак, ускользая от целостного восприятия. Реконструкции, прикидывающиеся наукой, я терпеть не могу, но можно же попробовать рассказать сказку, сказочник я, или кто?
Потихоньку выкладываю сказку — хотя, будем честны, получается скорее рыцарский роман, romance, мой любимый жанр — частями ВКонтакте, набралось 0.7 листа — вывесила на АТ.
История не окончена, но её уже можно читать.
Author.Today
Сестра лебедей - Екатерина Ракитина
Попытка рассказать несколько старых сказок на новый лад.
От второй жены Булгакова, Л.Е. Белозерской, мы знаем, что Михаил Афанасьевич изобрёл кошачье письмо, жанр, необычайно популярный в сети — ну, люби мои облюбочки, как говорится:
"У меня сохранилось много семейных записок, обращенных ко мне от имени котов. Привожу, сохраняя орфографию, письмо первое. Надо признаться: высокой грамотностью писательской коты не отличались.
Дорогая мама!
Наш миый папа произвъ пъръстоновку в нешей уютной кварти. Мы очень довольны (и я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами). Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть он и грыз крахмальную руба, а тепър сплю, мама, милая, на тахте. И я тоже. Только на стуле. Мама мы хочем, чтоб так было как папа и тебе умаляим мы коты все, что папа умный все знаит и не менять. А папа говорил купит. Папа пошел а меня выпустил. Ну целуем тебе. Вы теперь с папой на тахте. Так что меня нет.
Увожаемые и любящие коты".
Посмеялись, порадовались.
А это Василий Грязной пишет в 1572 году Ивану Грозному — Государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии бедной холоп твой полоняник Васюк Грязной плачетца — из плена:
"А нынече молю Бога за твое государево здоровье и за твои царевичи, за свои государи; да еще хочю у владыки Христа нашего Бога, чтоб шутить за столом у тебя, государя, да не ведаю, мне за мое окоянство видат ли то: аще не Бог да не ты поможешь — ино некому. Да в твоей ж государеве грамоте написано, кое ты пожалуешь выменишь меня, холопа своего, и мне приехав к Москве да по своему увечью лежать, — ино мы, холопи, Бога молим, чтоб нам за Бога и за тебя, государя, и за твои царевичи, а за наши государи, голова положити: то наша и надежа и от Бога без греха, а ныне в чом Бог да ты, государь, поставишь".
Кот Аншлаг, сын кошки Муки, назван так в честь триумфа "Зойкиной квартиры" в 1926. Женаты Л.Е. и М.А. были до 1932 года. Над "Иваном Васильевичем" по общему мнению Булгаков начал работать в 1934.
Да ладно.
"У меня сохранилось много семейных записок, обращенных ко мне от имени котов. Привожу, сохраняя орфографию, письмо первое. Надо признаться: высокой грамотностью писательской коты не отличались.
Дорогая мама!
Наш миый папа произвъ пъръстоновку в нешей уютной кварти. Мы очень довольны (и я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами). Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть он и грыз крахмальную руба, а тепър сплю, мама, милая, на тахте. И я тоже. Только на стуле. Мама мы хочем, чтоб так было как папа и тебе умаляим мы коты все, что папа умный все знаит и не менять. А папа говорил купит. Папа пошел а меня выпустил. Ну целуем тебе. Вы теперь с папой на тахте. Так что меня нет.
Увожаемые и любящие коты".
Посмеялись, порадовались.
А это Василий Грязной пишет в 1572 году Ивану Грозному — Государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всеа Русии бедной холоп твой полоняник Васюк Грязной плачетца — из плена:
"А нынече молю Бога за твое государево здоровье и за твои царевичи, за свои государи; да еще хочю у владыки Христа нашего Бога, чтоб шутить за столом у тебя, государя, да не ведаю, мне за мое окоянство видат ли то: аще не Бог да не ты поможешь — ино некому. Да в твоей ж государеве грамоте написано, кое ты пожалуешь выменишь меня, холопа своего, и мне приехав к Москве да по своему увечью лежать, — ино мы, холопи, Бога молим, чтоб нам за Бога и за тебя, государя, и за твои царевичи, а за наши государи, голова положити: то наша и надежа и от Бога без греха, а ныне в чом Бог да ты, государь, поставишь".
Кот Аншлаг, сын кошки Муки, назван так в честь триумфа "Зойкиной квартиры" в 1926. Женаты Л.Е. и М.А. были до 1932 года. Над "Иваном Васильевичем" по общему мнению Булгаков начал работать в 1934.
Да ладно.
Михаилу Леонидовичу надобно признаваться в любви всюду, где можешь.
Telegram
Старшина Шекспир
И ещё раз о том, почему Михаил Леонидович Лозинский — бог, и от него сияние исходит.
Хрестоматийный монолог Гамлета из первой сцены третьего действия — да, 2bornot2b — у нас переводили куда чаще, чем трагедию целиком. Вообще, нужно как-нибудь собраться с…
Хрестоматийный монолог Гамлета из первой сцены третьего действия — да, 2bornot2b — у нас переводили куда чаще, чем трагедию целиком. Вообще, нужно как-нибудь собраться с…
Набоков, как известно, прописал в истории русской литературы фрагмент из грамматики Смирновского, взяв его эпиграфом к "Дару". Там, кстати, в исходнике после неизбежной смерти в § 10 ещё много прекрасного, глядите картинку, в том числе судья, который судит, заики Фома и Анна, и с чеховскими лошадьми, кушающими овёс и сено, перекликающийся последний абзац. Он заканчивается так округло, — "в сутках 24 часа" — что веет почти великим финалом "Буколик", venit Hesperus, ite capellae; мир замыкается сам на себя, сам себя подхватывает, как нить в вязании, и не кончается строка, и т.д. Впрочем, все эти рассуждения отталкиваются, конечно, от набоковского текста, не от дореволюционного учебника — малые карты, преображённые лучом козыря, если вернуть ВВ с поклоном однажды у него найденное.
Здесь уместен разговор о значении, которое всегда из материала заказчика. Думаю, Набокову пришлось по душе это сочетание стёршейся в повторении общеизвестности и возможности в ней смыслового развёртывания, как писали прежние лингвисты, набор слов-клавиш, активирующих свободные ассоциации в говорящем по-русски уме.
Играть на них можно бесконечно, это упражнение на беглость пальцев и проективный тест.
Перебирать слова, как чётки:
Смерть — дерево. Смерть — цветок. Россия — птица. Роза — наше Отечество. Смерть — наше Отечество. Россия неизбежна.
Взбалтывать и смешивать их с подобными конструкциями:
Берёза — тупица, дуб — осёл, речка — кретинка, облака — идиоты, лошади — предатели, смерть неизбежна.
Или, для отчаянных, так:
Чиж — тики-тики,
Чиж — тики-рики,
Чиж — тюти-люти,
Чиж — тю-тю-тю!
Смерть неизбежна.
Всё, попадающее в голову, мы обволакиваем собственным перламутром, как жемчужница болезненную песчинку.
Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Сильна, как Отечество, речь, и неизбежна, как смерть, память, и невозможно одно без другого.
Здесь уместен разговор о значении, которое всегда из материала заказчика. Думаю, Набокову пришлось по душе это сочетание стёршейся в повторении общеизвестности и возможности в ней смыслового развёртывания, как писали прежние лингвисты, набор слов-клавиш, активирующих свободные ассоциации в говорящем по-русски уме.
Играть на них можно бесконечно, это упражнение на беглость пальцев и проективный тест.
Перебирать слова, как чётки:
Смерть — дерево. Смерть — цветок. Россия — птица. Роза — наше Отечество. Смерть — наше Отечество. Россия неизбежна.
Взбалтывать и смешивать их с подобными конструкциями:
Берёза — тупица, дуб — осёл, речка — кретинка, облака — идиоты, лошади — предатели, смерть неизбежна.
Или, для отчаянных, так:
Чиж — тики-тики,
Чиж — тики-рики,
Чиж — тюти-люти,
Чиж — тю-тю-тю!
Смерть неизбежна.
Всё, попадающее в голову, мы обволакиваем собственным перламутром, как жемчужница болезненную песчинку.
Дуб — дерево. Роза — цветок. Олень — животное. Воробей — птица. Сильна, как Отечество, речь, и неизбежна, как смерть, память, и невозможно одно без другого.
Вот это время, когда август вызревает в сентябрь, когда ещё жарко днём, но в липовой листве всё больше солнца, а ночи уже не войлочные, как в зной, но атласные, студёно-синие, в брызгах звёздного молока — никуда я, старая полковая лошадь, не денусь, оно поёт мне боевой трубой, скоро под Трою, скоро из-под Трои домой, вместе с Одиссеем.
Сентябрь почти двадцать лет начинался для меня с Гомера, с дивно украшенного космоса, с горячих камней, на которых трудно растёт всё, кроме горьких оливок и легенд, с вытоптанной равнины у Скамандра, с корявых, наотмашь бьющих запахов военного быта, от конского пота до горящего жертвенного жира, с грохота битвы, крика в совете, едва не переходящем в битву же — с моря сорока оттенков, зелёного, как мёд, и чёрного, как фиалки, смолистого и тяжёлого, как вино, которое непременно нужно разбавлять водой.
Путь мой был сложнее Одиссеева, потому что мне нужно было провести им до ста двадцати рядовых необученных, и за каждого павшего с двойкой в ведомости деканат спускал с меня шкуру, а я, стало быть, спускалась в Аид и собственной кровью, баран не годится, отпаивала тени, чтобы заговорили и наговорили хоть на три, вышли за мной во второй семестр; а уж я не оглянусь, будьте уверены.
Во времена, давно сплавившиеся в легендах воедино с гомеровскими, приятель моего прадеда нашёл у помойки возле дома под снос "Илиаду" и "Одиссею" — вернее, ИЛIАДУ и, представьте, ОДИССΣЮ, так странно-безграмотно значится на корешке — дореволюционного издания Бр. Маркс и принёс в наш дом, "вдруг Алёнушке нужно". Алёнушка, мама моя, была в те поры едва школьницей. Она читала Гомера, а после сдавала его на первом курсе филфака по этим книгам. Потом то же делала я — и по сейчас уверена, что Аθина куда более богиня, чем Афина, и две собаки Телемака, конечно лихiя, а не лихие, старая орфография подходит и велеречивому Гнедичу, и орнаментальному Жуковскому; хотя я всегда советовала котятам "Одиссею" Вересаева, в неё проще зайти.
Может быть, когда с тех пор, как я ушла из университета, пройдёт хотя бы столько же времени, сколько я там прожила, я перестану к сентябрю переходить на гексаметр даже дыханием, но пока — пока вот вам иллюстрации Дани Торрента к пересказу "Одиссеи" для детей.
Все, как живые — хотя почему "как".
Сентябрь почти двадцать лет начинался для меня с Гомера, с дивно украшенного космоса, с горячих камней, на которых трудно растёт всё, кроме горьких оливок и легенд, с вытоптанной равнины у Скамандра, с корявых, наотмашь бьющих запахов военного быта, от конского пота до горящего жертвенного жира, с грохота битвы, крика в совете, едва не переходящем в битву же — с моря сорока оттенков, зелёного, как мёд, и чёрного, как фиалки, смолистого и тяжёлого, как вино, которое непременно нужно разбавлять водой.
Путь мой был сложнее Одиссеева, потому что мне нужно было провести им до ста двадцати рядовых необученных, и за каждого павшего с двойкой в ведомости деканат спускал с меня шкуру, а я, стало быть, спускалась в Аид и собственной кровью, баран не годится, отпаивала тени, чтобы заговорили и наговорили хоть на три, вышли за мной во второй семестр; а уж я не оглянусь, будьте уверены.
Во времена, давно сплавившиеся в легендах воедино с гомеровскими, приятель моего прадеда нашёл у помойки возле дома под снос "Илиаду" и "Одиссею" — вернее, ИЛIАДУ и, представьте, ОДИССΣЮ, так странно-безграмотно значится на корешке — дореволюционного издания Бр. Маркс и принёс в наш дом, "вдруг Алёнушке нужно". Алёнушка, мама моя, была в те поры едва школьницей. Она читала Гомера, а после сдавала его на первом курсе филфака по этим книгам. Потом то же делала я — и по сейчас уверена, что Аθина куда более богиня, чем Афина, и две собаки Телемака, конечно лихiя, а не лихие, старая орфография подходит и велеречивому Гнедичу, и орнаментальному Жуковскому; хотя я всегда советовала котятам "Одиссею" Вересаева, в неё проще зайти.
Может быть, когда с тех пор, как я ушла из университета, пройдёт хотя бы столько же времени, сколько я там прожила, я перестану к сентябрю переходить на гексаметр даже дыханием, но пока — пока вот вам иллюстрации Дани Торрента к пересказу "Одиссеи" для детей.
Все, как живые — хотя почему "как".