Немного апокалиптической финансовой грамотности от Андрея Петровича Версилова:

Я думаю, что всё это произойдет как-нибудь чрезвычайно ординарно,— проговорил он раз. — Просто-напросто все государства, несмотря на все балансы в бюджетах и на «отсутствие дефицитов», un beau matin запутаются окончательно и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент всего мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и банкрутства допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении... Начнется борьба, и, после семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего.

Ф. М. Достоевский "Подросток"

P. S. отдельно порадовался ещё одному — их совсем не мало, на самом деле — примеру интертекстуальной переклички между Достоевским и Борисом Усовым, конкретно — с песенкой из альбома "Остров-крепость":

А потом города, непохожие на города
Мир не смог устоять, да пребудет в нём много жида!
Если хочешь — войди в стаю хитрых лакеев
На руинах советских цветных эмпереев
А не хочешь — пойди подружись с геральдическим львом (с)

Рэп придумал мой кент, и сегодня ему исполняется двадцать пять лет.

Когда Зангези говорит, что нас ждёт десять лет его подражателей — это не артистический выебон. Даня и правда открыл новые пути для рэпа — как минимум  показав, что Платина и Леонид Аронзон, Лагутенко и Головин, нуворишские понты и грамшианские телеги — удивительно органично соединяются в пространстве обволакивающе-тревожного треп-кабаре; но, что и отличает его от просто талантливого эклектика — ситуация отсутствия границы между высоким и низким для него — то, что должно быть преодолено, и он — на иных, нежели раньше основаниях — чертит эту новую границу, потому как искусство — как необычайной красоты цветы — рождается только на тонкой линии нейтральной полосы.

Мне же лично повезло иметь в его лице едва ли не самого глубокого и по-настоящему интересного собеседника — и дело не просто в схожести интересов, рождающих радость интеллектуального трёпа. Дело в другом: сэр-мистер Эвальд Ильенков писал, что личность — не в мозгу человека, не в фихтеанском Das Selbst, не то, что мы ощущаем как нашу "самость" — личность есть вся полнота социального взаимодействия человека, и именно в поле этого взаимодействия и прибывает личность; личность — "между" вашим мозгом и текстом, когда вы читаете книгу, "между" мозгом, пальцами и экраном — когда листаете новости, "между" двумя и более людьми, когда они говорят, и тем более — делают одно дело.

(подумалось, что личность по Ильенкову схожа с объяснением сути Кунг-фу от Джеки Чана в фильме "Каратэ-пацан" — помните: "кунг-фу — это всё, что ты делаешь, как ты снимаешь куртку и как ты одеваешь куртку..." — об этом стоит подумать, тут что-то есть)

...это к тому, чтобы было понятно, что я имею ввиду: именно в разговорах с Даней — я ощущаю собственную личность реализующийся и соответствующей самой себе. Не только потому что сэр умён, кого этим удивишь — удивительно, что сквозь все его разочарованные сентенции и нервные приколы, в самом основании Даня — человек удивительной порядочности, неоднократно выступавший для меня ориентиром, когда сам я оказывался внезапно растерян.

Потому для иллюстрации я, пожалуй, прикреплю не данины песни — их вы сами легко найдёте — а наш с Даней и Захаром (тоже прекрасным сэром, еще заявит о себе) разговор, записанный пару лет назад.

Без подобных телег, слава Богу, достаточно регулярных — мне было бы до невозможности тоскливо жить.

В 1793 г. Гегель, по окончании полного курса кандидатом богословия, получил аттестат, гласивший, что он молодой человек с хорошими способностями, но не отличается ни прилежанием, ни сведениями, весьма неискусен в слове и может быть назван идиотом в философии.

Владимир Соловьев. Статья "Гегель" для первого тома Словаря Брокгауза и Ефрона

Любимой

я признаю косяк
как будто марли боб
как будто в новостях
строка "ты долбоёб"
стоит передо мной
и не даёт мне жить
уехал я с братвой
подумал я мужик
не лезет в рот пивас
не радует шашлык
и думаю как раз
как я к тебе привык
все ради пацанов
но я пацанчик твой
и из своих штанов
я выпрыгну как цой
и если ты в дерьме
я вычищу дерьмо
любовь лишь на уме
давай пойдем в кино

Иннокентий Младенцев

Мало какая другая книга имеет в русской культуре такой же демонический ореол, каким обладает сочинение маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году»

Сочинение французского денди, ученика Шатобриана, робкого поклонника Николая I — обрело статус жанроопределяющего русофобского текста и превратилось в пугало такого масштаба, что либертинажным книжкам другого «божественного» маркиза и не снились.

Репутация частично оправдана, всё же «Россия в 1839 году» действительно полна скучноватых сентенций о русском рабстве — правда, по своему очаровательных, особенно самим тоном книги, напоминающим желчные, бескомпромиссные — и очень тихие (чтобы не услышали) дамнации обиженного злыми буллерами грустного и умненького школьника.

Интереснее другое: книга не только пестрит зачарованными описаниями русских людей — в противовес, например, финнам — которые «по сей день остаются... полными дикарями... физиономии плоские, черты бесформенные... эти уродливые и грязные люди отличаются, как мне объяснили, немалой физической силой; выглядят они, однако, хилыми, низкорослыми и нищими» — но и выступает как один из фундаментов «русского литературного кода» — что, в принципе, неудивительно: в XIX веке в России не было образованного человека, с книгой Кюстина не знакомого.

Например, можно отметить вклад француза в «Петербургский текст:

Петербург основан и выстроен людьми, имеющими вкус к безвкусице. Бессмыслица, на мой взгляд, — главная отличительная черта этого огромного города, напоминающего мне уродливый павильон, возведенный посреди парка; парк этот, однако, занимает треть мира, а имя архитектора — Петр Великий. Поэтому, как бы ни оскорбляли взор вздорные подражания, уродующие облик Петербурга, невозможно без восторга созерцать этот город, возникший из моря по приказу человека и живущий в постоянной борьбе со льдами и водой; возведение его — плод недюжинной воли; даже тот, кто не восхищается им, его боится

Кюстин также набрасывает портрет лермонтовского Печорина:

Я видел в России нескольких человек (...) Такие люди бывают свободны только пред лицом неприятеля, и они едут сражаться в теснинах Кавказа, ища там отдыха от ярма, которое приходится им влачить дома. От такой печальной жизни на челе их остаётся печать уныния, которая плохо вяжется с их воинскими манерами и беспечностью их возраста. Юные морщины изобличают глубокую скорбь и внушают искреннюю жалость. Эти молодые люди взяли у Востока глубокомыслие, а из мечтаний Севера — смутность духа и наклонность к грезам. В несчастье своём они очень привлекательны; ни в одной стране нет на них похожих

И внезапно критикует Добролюбова и Писарева — как и всю «демократическую» братию 1860-х:

Полуобразованные, соединяющие либерализм честолюбцев с деспотичностью рабов, напичканные дурно согласованными между собою философскими идеями, совершенно неприменимыми в стране, которую называют они своим отечеством (все свои чувства и свою полупросвещенность они взяли на стороне), — люди эти подталкивают Россию к цели, которой они, быть может, и сами не ведают

И даже «Русский лес» Леонида Леонова у него уже проскальзывает:

Между тем уже начинает ощущаться обмеление рек, и это тревожное явление, угрожающее судоходству, может объясняться лишь тем, что очень много леса вырубается у истоков и вдоль берегов, откуда его легче сплавлять. Однако русские, благо портфель наполнен успокоительными донесениями, мало тревожатся разбазариванием единственного природного богатства своей земли. Из министерских кабинетов леса кажутся бескрайними… и русским того довольно. Благодаря такой безмятежности чиновников можно предвидеть время, когда печи придется топить старыми бумагами, скопившимися в канцеляриях; это-то богатство возрастает с каждым днем.

Неосмысленное сочинение, говорю вам; а мне не верите — прочтите статью самого Вадима Кожинова "Маркиз де Кюстин как восхищенный созерцатель России" — там про то же самое

За толстыми пивными кружками
За сном привычной суеты
Сквозит вуаль, покрытый мушками
Глаза и мелкие черты

Это стихи Блока

(удивителен, конечно, этот «вуаль» мужского рода...)

А вот из его дневника:

«Ночь глухая, около 12-ти я вышел. Ресторан и вино... Лихач. Варьетэ. Акробатка выходит, я умоляю её ехать. Летим, ночь зияет. Я совершенно вне себя... Я рву её кружева и батист, в этих грубых руках и острых каблуках — какая-то сила и тайна»

Ни у кого из русских поэтов, кроме Блока, обычная проститутка, шалава, Манька — не вызывает такого острого эстетического чувства. Почти священный трепет, переходящий в безумие — и отчего? каблучки, кружева...

Да — они:

Я чту обряд: легко заправить
Медвежью полость на лету,
И, тонкий стан обняв, лукавить,
И мчаться в снег и темноту.

И вот — в том же 1911 году, когда Блок пишет Средь этой пошлости таинственной / Скажи, что делать мне с тобой? — юный эгофутурист Игорь Северянин пишет свой вариант излюбленно-мучительной темы старшего собрата по ремеслу:

В ландо моторном, в ландо шикарном
Я проезжаю по Островам,
Пьянея встречным лицом вульгарным
Среди дам просто и — "этих" дам.

Ах, в каждой "фее" искал я фею
Когда-то раньше. Теперь не то.
Но отчего же я огневею,
Когда мелькает вблизи манто?

Как и полагается футуристу — поэт-герой использует и иные средства передвижения, и иначе смотрит на «этих». Понятное "огневение" — не таинство обряда, всё проще.

Трогательная дичь Северянина заканчивалась так:

И что тут прелесть? И что тут мерзость?
Бесстыж и скорбен ночной пуант.
Кому бы бросить наглее дерзость?
Кому бы нежно поправить бант?

И через семнадцать лет — мы вышли покурить, да-да — после моторных променадов творца поэз и покрытых мушками вуалей Блока — повиснувший было вопрос находит новое звучание, поистине страшное; в стихотворении "Ивановы" 25-летнего Николая Заболоцкого юные коллеги "незнакомок" и "фей" — обретают право на свой голос и вопиют, требуя ответа:

...Куда идти,
Кому нести кровавый ротик,
Кому сказать сегодня «котик»
У чьей постели бросить ботик
И дернуть кнопку на груди?
Неужто некуда идти?

Как хотите, но когда девочка не знает к кому пойти — поэзия умирает от слёз, и дальше уже нет ничего

Олега Демидова я успел ровно полночь поздравить лично, но раз канал в последнее время наполняется поздравлениями прекрасным людям — хорошее повторим.

Сочетающий в себе академическую выправку и плутовскую закваску, сэр Олег воплощает для меня типаж творческого человека, столь любимый мной ещё с детства: человека, занятого литературой — как на поэтическом, так и на литературоведческом поприще — не ради побега из реальности или даже личного утверждения, а из признания её — литературы — высшей ценностью.

Не боящийся раздражать многих (прям очень многих) людей, Олег ни раз и ни два демонстрировал поразительную готовность прийти на помощь в ситуациях, совершенно не требовавших никакого участия с его стороны. При нормальной такой загруженности как редактора, лектора, учителя, филолога, поэта да и просто семейного человека. И помогал по-настоящему — я хочу это зафиксировать.

Когда-нибудь мы проведём хоккейно-футбольный кроссовер между выпускниками литмастерской Прилепина — и лучшего в литпроцессе уже не будет.

*
Заслуги перед русской литературой обнуляются в полночь

Заслуги перед женой обнуляются в полдень

Заслуги перед детьми обнуляются через час,
а то и того раньше.

Ну а Вечность и Бог?

Ну а Вечность и Бог?

Ну а Вечность и Бог не дают обнулиться.

Вспомню на день рождения Бориса Рыжего свою статью, написанную два года назад, на годовщину его смерти.

Сейчас бы я, наверное, дополнил её вот каким соображением: "Гомеровский триптих" не случайно создан в 96-м году — поворотном для поэзии Рыжего. Уже написаны "Суждения" и "Соцреализм", задающих настолько мощную установку на скорую гибель, что после их написания он вполне сознательно ("я ещё поживу и.т.д.") предпринимает попытку пересоздания лирической темы — что в итоге выкристаллизовало и "городскую" тему, и самого героя его поэзии, во многом и утвердивших место Рыжего в истории русской литературы.

Но одновременно — Борис Рыжий обратился к сюжетам мировой культуры ("Орфей", "Наполеон в Москве"), что в итоге позволило органично внести в будущие городские романсы постсоветского Свердловска элементы высокого искусства прошлого:

Особенно когда с работы,
идя, войдешь в какой-то сквер,
идешь и забываешь, что ты
очкарик, физик, инженер,
что жизнь скучна, а не кошмарна,
что полусвет отнюдь не мрак,
и начинаешь из Верхарна
Эмиля что-то просто так
о льдах, о холоде — губами
едва заметно шевеля,
с его заветными словами
свое мешая тра-ля-ля.

И, конечно — через сюжеты мифов и античной поэзии — выразить волновавшее лично его.

В случае с Гомером — тему разлуки, конечно:

Был воздух так чист: до молекул, до розовых пчёл,
До синих жучков, до зелёных стрекоз водорода...
Обычное время обычного тёплого года.
Так долго тебя я искал, и так скоро нашёл
У Скейских ворот, чтоб за Скейские выйти ворота.

При встрече с тобой смерть-уродка стыдится себя.
Младенца возьму, – и мои безоружны ладони
На фоне заката, восхода, на солнечном фоне.
...Но миг, и помчишься, любезного друга стыдя, –
Где всё перемешано: боги, и люди, и кони.

Стучит твоё сердце, и это единственный звук,
Что с морем поспорит, шумящим покорно и властно.
И жизнь хороша, и, по-моему, смерть не напрасна,
Здесь, в Греции, всё, даже то, что ужасно, мой друг,
Пропитано древней любовью, а значит – прекрасно.

https://vnnews.ru/na-fone-zakata-voskhoda-na-solnechnom-f/

Он артистичен был до предела.
А я мистичен, как крест и дева!
Мы были разны, всегда ругались,
Над человечеством издевались.
Однако, вместе – всем цену зная,
И грязи месиво до трамвая
Крушили весело… и троллейбус
Шёл как пингвин вдоль парадных лестниц.

Анатолий Маковский
(из поэмы "Воспоминания о Новосибирске", 1969 г.)

Традиции не выбирают, и если начал предварять каждый концерт Дениса Третьякова в Москве — остановиться сложно.

Я помню, как однажды в Ростове он читал лекцию про хаос в культуре — в итоге всё это свелось к прочтению гностических космологий через делизианскую оптику этих ваших плоских онтологий, ну да разве мы против — и после лекции к нему обращались с вопросами, умными и не очень. Третьяков с удовольствием отвечал, и вдруг какой-то патлатый юноша синих очей спрашивает:

— Денис, вы много говорили про хаос, и Плерому, и Софию — а что насчёт любви? неужели её роль в мировой круговерти не зрима, и не заслуживает разговора?
— Вы знаете, о любви пусть говорит тот, кто без неё не может — мрачно сказал Третьяков, и вскоре завершил встречу.

Какого то вывода по поводу этой истории у меня нет — я просто хотел подвести к тому, что хотя сэр музыкант часто шутя говорит, что все песни у него "про маму и Сатану" — на самом деле едва ли не каждая вторая песня Третьякова именно что о любви.

Иногда в лоб: какие у неё, любви, ноги невероятной длины и печень неземного вкуса, или что вся она как дембельский поезд, неизбежна и неостановима; иногда через баллады о смешных последствиях её — вроде залетевшей от первой любви дурочки, и, конечно, закопавшей младенца, а за это пришли на грешную землю саранча и Авадон, и всё наконец-то закончилось; и больше всего — о невозможных девочках в белых носочках и ситцевых платьях, съедающих сердце и душу, не отвлекаясь от прыжков на скакалке — обычно их, правда, ещё в лесополосе душат этими же носками, но оно как раз неудивительно: надо же что-то с ними делать, в конце концов...

И только однажды у Дениса Третьякова будто дрогнуло сердце, и он записал песенку "Делай, что хочешь", где попытался девочку спасти от всех чикатил и патлатых юношей нашего прекрасного и яростного мира.

Правда, опять без Дьявола не обошлось. Но и ладно — это мужчину за обращение к духу сомнения и насмешки в геенну ввергают, а девчонку не замарает ничего. В безнадёжную дуру или вавилонскую блядищу она только после двадцати пяти превратится, хотя некоторым удаётся и раньше.

Лёжа во тьме и тишине
Голос невинный слушай
Голос невидимый слушай:
"Делай, что хочешь, милая девочка
Но не губи свою душу!"

После концертов Третьякова только к наследию раннехристианских апологетов и обращаться — читаю Иустина Философа, и всё хорошо и чудесно, только никак не могу понять: где уже всё это читал? линия аргументации и само направление мысли усвоено через что-то другое...

И внезапно понял, что именно напоминает — понял через его рассуждения о греческих богах.

Помните — Иустин, в отличие от многих других христиан, особенно поздних, не отрицал греческих и римских богов, Зевсов и Венер — нет, он признавал их онтологическую реальность, с одной небольшой ремаркой — то демоны и духи зла: вполне реальные, и обманом уводящие человека от Бога.

Эти злые демоны, подражая предсказаниям пророков, также установили у поэтов мифы, чтобы и то, что говорится о Христе, люди принимали как басни, подобные тем, какие рассказывают о сыновьях Зевса — из Первой апологии.

(Оттуда же, кстати, и знаменитое сравнение Сократа с Христом:

Наш Учитель Иисус Христос подвергся тем же нападкам, что и Сократ, которого демоны через людей убили, потому что он пытался разоблачать их и отвращать людей от жертвоприношений

Сократ — как и Гераклит, как и все живущие в согласии с Логосом — суть христиане, потому что сказано что в начале был Логос, и Логос был у Бога, и Логос был Богом)

Но я хотел обратить внимание на ещё одно истолкование у Иустина природы греческих богов — эвгемеристическое.

В "Диалоге с Трифоном" Иустин пишет:

Многие из тех, кого вы считаете богами, оказались людьми, и их истории сохранились у вас в мифах

Боги — просто великие люди древности, обожествлённые в мифах и поэмах — что только на руку демонам... прекрасный аргумент, и я знаю ещё один чудесный пример его использования

А именно — "Суть христианства" Фейербаха, где та же линия, но огонь уже ведётся в другую сторону:

Теология есть в действительности антропология: тайна теологии заключается в антропологии. Бог есть открытая человеческая сущность, провозглашённая предметом (...) Бог есть ничто иное, как обожественная человеческая сущность, снятая в её индивидуальности и как родовое существо возведённая в Абсолют

Да, у немца историцистская линия критики скорее дана в антропоцентрическом ключе — но сам метод рассмотрения божественного как чего то иного, чем оно себя заявляет — то же самое в сердцевине своей. Фейербах потом уже совсем афористически выскажется в Принципах будущей философии, что сознание Бога есть самосознание человека; знание Бога — это знание самого себя — и я честно не знаю, как тут не признать переклички с Иустином.

А ведь сколько мне доставалось, впору марксистской юности, в спорах с сэрами-христианами, за фейербаховские доводы — а вот поди, святой православной и католической церкви II века н.э. подобные соображения не отбрасывал.

Правда, получается что христианская мысль пришла к эвгемеризму почти сразу — а вот её критики росли до неё полтора десятка веков.

Ну так чего тут удивительного, сказано же — Логос был у Бога, и Логос был Богом.

Остальным соболезнуем

Когда нарэпуются рэперы
На землю падут небеса
И в мозге Захара Прилепина
Возникнет идея конца

Тогда моя стерва губастая
Замкнется в себе навсегда
Открою я банку брюмастера
Пошлю маргариту и мастера
И сяду на яхту "Беда"

Ведь море всегда залипательно
А солнце всегда не моё
Открытие детского садика
Разлука дебош вороньё

Иннокентий Младенцев

2025, осень, собираясь на реперский гиг Зангези, Худого Гопаря, ЛОРЫ и других уважаемых людей

Недавно вышедшее почти полное собрание сочинений у КПД подстегнуло сделать подборку самого манерного и, казалось бы — конечно, только казалось — несоответствующего весёлым временам поэта.

О Дмитрии Воденникове написано ещё с девяностых годов очень много — и о «новой искренности» (да, о ней заговорили ещё тогда) в его стихах, о метафорике телесности (тоже), даже о преодолении постмодернизма через «взаимодействие субъекта с Истиной в Событии» в духе Бадью (литературная критика нулевых лопается от ссылок на француза — если вам кажется, от Агамбена некуда деться — вы не читали литературную критику нулевых)

Положения критиков аргументированы, последовательны и подробно иллюстрированы соответствующими стихами.

Последнее особенно важно и ценно — именно приведённые для подкрепления тех или иных положений стихи Воденникова очевидно и ясно показывают, что тезисы критики ничего в них не объясняют.

…годы шли с перекатом,
с отчетливым перестуком,
годы ушли, укатились, любовь умирать не хотела,
но потом умерла.

А она там всё шла и шла,
а она там — всё пела и пела.

И снег в апреле лег на листья и цветы,
на грядки с клумбами, на красные тюльпаны,
и среди этой белой пустоты
бродила жизнь, как девочка у ямы.

Из всех возможных лиц, в которых отразиться
нельзя и незачем, —
подумала в конце, —
проплыть в последний раз и сразу проступиться
я все-таки хочу в твоем лице.

Да-да, Бадью, телесность, искренность — ага, угу, литературная критика

На самом деле поэтическое пространство стихов Дмитрия рождается в напряжении двух предельных оснований.

Темы разочарования — неизбежного, полного — и повторяющегося, потому что рождающегося из — несмотря ни на что — сохраняемого знания о мире как пространстве чудес и волшебного счастья. Чудо и волшебство растает серебряным миражом — и новое окончательное разочарование требует через самое себя ещё более проявленного и непобедимого счастья.

(иронизируешь над Бадью в критике — а сам, в итоге, говоря о стихах — едва ли не аргумент Августина против скептиков приводишь; жизнь, говорю — пространство чудес, волшебного счастья и детсадовского лицемерия — люблю жизнь)

И второго основания: обострённого, нещадного по отношению к самому себе — восприятию красоты.

Красотой, воспринимаемой не в необычайных сочетаниях непривычного — а буквально через то, что можно заметить просто повернув голову. И увидеть красивых девушек, смелых мужчин, загадочных и шизофреничных кошек, высокие и грустные деревья, интерьер комнаты, где сидишь после работы и читаешь стихи Воденникова. И — тонкий момент — собственную красоту в зеркале тоже. Не в духе психологии для недоцелованных — а действительно вглядеться и увидеть себя как красивого человека, которому можно, не знаю, налить молока в ложбинку между ключицей и шеей, и прилетят птицы, и усядутся на плечо, и выпьют — птицы не пьют молоко, но красота на то и красота.

Из напряжения разочарования во всём и восприятия красоты повсюду — появляются стихи особой манеры. Их не то, что сложно читать одно за другим — по сути, такое чтение есть род мазохизма, приводящее к выгоранию и усталой иронии. По-хорошему, Воденникова надо читать по одному большому стихотворению; два — уже перебор.

Потому в подборке — небольшие стихи и отрывки, работающие как самостоятельные произведения.

Только Черновик, конечно, полностью дан — одно из лучших стихотворений на русском языке, от него не отмахнуться.

Читайте — и чаще вертите головой; красота всех нас на трезубец нанижет, как макароны на вилку.

P.s. строчки другого поэта — но, кстати, схожего с Дмитрием в отдельных ярких лейтмотивах — но вот об этом как будто никто не писал, как обычно

Из воспоминаний Владимира Соловьёва о солнечном детстве — откуда уже понятно, судя по предпочтениям, что предстоит ему философская стезя: от женщин там всегда ждут чего-то подобного:

А то мы изобретали и искусно распространяли слухи о привидениях и затем принимали на себя их роль. Старший Лопатин (не философ), отличавшийся между нами физической силою и ловкостью, а также большой мастер в произведении диких и потрясающих звуков, сажал меня к себе на плечи верхом, другой брат надевал на нас обоих белую простыню, и затем эта необычайного вида и роста фигура, в лунную ночь, когда публика, особенно дамская, гуляла в парке, вдруг появлялась из смежного с парком кладбища и то медленно проходила в отдалении, то устремлялась галопом в самую середину гуляющих, испуская нечеловеческие крики. Для других классов населения было устроено нами пришествие антихриста. В результате мужики не раз таскали нас за шиворот к родителям, покровский священник, не чуждый литературе, дал нам прозвание "братьев–разбойников", которое за нами и осталось, а жившие в Покровском три актрисы, г–жи Собещанская, Воронова и Шуберт, бывшие особым предметом моих преследований, сговорились меня высечь, но, к величайшему моему сожалению, это намерение почему‑то не было исполнено...

А женщины, вместо того, только ходили на его лекции и записывали разное о поэзии — тоже неплохо, конечно, но всё же не то. Но тоже неплохо — например вот записи некоей Е. М. Поливановой — как пишет Лосев в жзл Соловьева, "слушательницы и почитательницы":

Все животные исключительно поглощают данные им чувствами состояния своей физической природы, эти состояния имеют для них значения безусловной действительности, — поэтому животные не смеются. Мир человеческого познания и воли простирается бесконечно далее всяких физических явлений и представлений. Человек имеет способность стать выше всякого явления физического или предмета, он относится к нему критически. Человек рассматривает факт, и, если этот факт не соответствует его идеальным представлениям, он смеется. В этой же характеристической особенности лежит корень поэзии и метафизики. Так как поэзия и метафизика свойственны только одному человеку, то человек может быть также определен, как животное поэтизирующее и метафизирующее. Поэзия вовсе не есть воспроизведение действительности — она есть насмешка над действительностью

Ладно, вообще подобные воспоминания о Соловьёве — стезя и крест другого товарища, ненадолго отвлекшегося от житий русских любителей женского хлыста ради написания кандидатской диссертации. Тоже неплохо, конечно, но все же не то...

Оказывается, уже несколько месяцев как вышла моя небольшая статья о военкорском опыте Бориса Лавренёва.

Когда брался за написание — не думал, что у советского классика настолько обширный массив публицистики времён Войны — больше сотни статей и заметок, разбросанных по разным газетам: от Правды, до областных украинских листков. И это только то, что я нашел за несколько дней поверхностного поиска в Ленинке — скорее всего, там еще столько же незамеченного.

Формат статьи, правда, не предполагал подробного освещения всей военкорской биографии Лавренёва — в итоге рассказ в основном касается его работы на Северном флоте и краткой истории создания знаменитой пьесы "За тех, кто в море".

Сегодня концерт Теплой трассы в Москве

Есть группы хорошие, есть очень хорошие, есть любимые — а есть Теплая трасса

Иногда — когда включаешь её людям в первый раз, говорят: да, крутые продолжатели Летова, своеобразные; прошаренные ещё "Мёрвтый ты" вспомнят — что ближе, но всё же не в ту степь

На самом деле — и по самому взвешенному на самых точных из возможных весов — они, конечно, лучшие текстовики в русском роке, уже лет тридцать как

И не потому что, как никто, могут передать весь спектр переживания отношения к миру от той точки распада, для которой так и не нашли — да, видимо, и не существует — более точного слова, чем богооставленность — до всё вбирающего в себя света Победы, когда Бог, и Любовь, и Правда — с тобой

И не потому что как никто свободны в русском языке — хотя группа способная на такие хуки как —

— если ты не станешь мной / я буду жить в невероятной пустоте; И — все часы остановились, а мои все идут / и все мишени провалились, а моей не дают; И — пидорасов на земле много / а любимой у меня нету; И — жизнь — непобедимая, как прожитая смерть / непроизвольная, как счастье ахуеть / от одиночества в саду; И — умный мужчина уверенно ходит / и так неприкаянно срёт; И — опуская глаза перепуганных улиц / удивленный ребенок горит от стыда / увидавший нечаянно как улыбнулись / палачи, вытирая, слезу с топора; И — ты показал мне нашу мать / чтоб я не умер сволочью...

— должна, по-хорошему, чевствоваться как-то серьёзнее, чем группкой из тридцати +- ценителей...

...но по-настоящему их статус объясняется через иное

Теплая трасса — единственная группа, чья лирика адекватна времени пропаже всего: личного, исторического, метафизического — в говне и огне последних лет и зим

долго думал, что прикрепить: может быть три друга? — первый был убит как сука, остальные сдохли сами, да — или Единство? или про то, что гордым видом не унять совесть, мрачным взглядом не узреть... ничего

Пусть будет про изнеоткуда звездопад, дающий право

приходите на концерт — здесь их альбом не оборвёт реклама сбермаркета