Как понять, что ты начитал по теме минимально необходимый уровень? Ну вот как только ты начинаешь здороваться со сносками в новых работах, как со старыми знакомыми, да ещё и замечать в них опечатки, вот тогда и можно сказать, что минимальная планка взята.
Кажется, отношения западных демократий с диктаторами (термин условный) из внешнего мира неминуемо проходят следующие стадии: урод и клоун, причём кровавый (даже если никого ещё не убил) - а этот парень понимает в экономике! - ...и знает душу своего народа... - "любимый диктатор Запада" - что этот клоун о себе вообразил?! - хуже Гитлера! А дальше... дальше бывают варианты. Немного похоже на динамику отношений некоторых дам с ухажёрами из иной социальной страты.
Опечатка: "тактическое отупление".
P.S. Опечатка, конечно, в первом слове - оно стратегическое.
P.S. Опечатка, конечно, в первом слове - оно стратегическое.
Forwarded from введение к отсутствующему
читаю мемуары Романа Гуля –
- и думаю старую и совсем не оригинальную, но вот сейчас вновь остро ощущаемую мысль –
- насколько прошлое – близко. –
- вот московское издание, подготовленное ныне уже покойным Олегом Коростелевым – вышло в 2001 году –
- и оно отделено от меня временем уже большим, чем было между ним и первым, нью-йоркским изданием трехтомника –
- то есть московское издание – вот оно, воспринимаемое если не как новое, но как часть современности – а между ним и первым изданием огромная дистанция, но она никак не временная – это дистанция сред, разительности перемен здесь между 1980 и 2000 годом –
- Гуль рассказывает о смерти жены [замечательные страницы и прекрасно построенный рассказ, перебивкой – где в хронологическое повествование врывается Нью-Йорк конца 1970-х, «мне проще об этом с конца», замечает автор] –
- и там письмо от Александры Львовны Толстой, с соболезнованиями – вот она, на расстоянии вытянутой руки – и говоря слова утешения, вспоминает смерть папы, 1910 год –
- и вот, вне всякой принужденности, натянутости мысли – легким скольжением – ты вдруг уже в средине XIX века, «Севастопольские…» -
- а жена Гуля из Рамзая – поместья Данилевского-мл., сына Гр. Данилевского [отец ее там земским врачом служил] – «Правительственный Вестник», харьковская литературная традиция, Квитка-Основьяненко, Костомаров… и вот ты вновь там же, даже уже скорее в 1830 – 40-х годах –
- читая книжку, последний том которой вышел в оригинальном издании, когда я уже был на свете – отправленный в типографию бывшим студентом-юристом Московского ун-та, перед призывом в 1916 спрашивавшим частных советов у тогда еще совсем молодого приват-доцента Ивана Ильина –
- и в чьем послужном списке «романтически стояло: “Участвовал в боях и походах против Австро-Венгрии”»
- и думаю старую и совсем не оригинальную, но вот сейчас вновь остро ощущаемую мысль –
- насколько прошлое – близко. –
- вот московское издание, подготовленное ныне уже покойным Олегом Коростелевым – вышло в 2001 году –
- и оно отделено от меня временем уже большим, чем было между ним и первым, нью-йоркским изданием трехтомника –
- то есть московское издание – вот оно, воспринимаемое если не как новое, но как часть современности – а между ним и первым изданием огромная дистанция, но она никак не временная – это дистанция сред, разительности перемен здесь между 1980 и 2000 годом –
- Гуль рассказывает о смерти жены [замечательные страницы и прекрасно построенный рассказ, перебивкой – где в хронологическое повествование врывается Нью-Йорк конца 1970-х, «мне проще об этом с конца», замечает автор] –
- и там письмо от Александры Львовны Толстой, с соболезнованиями – вот она, на расстоянии вытянутой руки – и говоря слова утешения, вспоминает смерть папы, 1910 год –
- и вот, вне всякой принужденности, натянутости мысли – легким скольжением – ты вдруг уже в средине XIX века, «Севастопольские…» -
- а жена Гуля из Рамзая – поместья Данилевского-мл., сына Гр. Данилевского [отец ее там земским врачом служил] – «Правительственный Вестник», харьковская литературная традиция, Квитка-Основьяненко, Костомаров… и вот ты вновь там же, даже уже скорее в 1830 – 40-х годах –
- читая книжку, последний том которой вышел в оригинальном издании, когда я уже был на свете – отправленный в типографию бывшим студентом-юристом Московского ун-та, перед призывом в 1916 спрашивавшим частных советов у тогда еще совсем молодого приват-доцента Ивана Ильина –
- и в чьем послужном списке «романтически стояло: “Участвовал в боях и походах против Австро-Венгрии”»
- Революция? Это когда вторые и третьи ученики привлекают к ответственности первых?
Forwarded from SocialEvents (Alexander Filippov)
Юрий Васильев:
»
Примерно на этом месте остановился не кто иной, как Малер. Вальс Каравайчука мог бы стать второй частью какой-нибудь Двенадцатой его симфонии. Здесь недалёкие люди с важным видом произнесли бы слово "деконструкция вальса" — как если бы мясо после мясорубки перестало быть мясом и сменило твердое состояние. А ещё более умные — "пересборка", будто что-то сначала разъяли, а затем составили обратно, тщательно сныкав под салфетку лишние запчасти; нет же и этого.
А есть жанр. В данном случае, если угодно — и здесь как раз можно поп-терминологией — очень токсичный. Превращающий любую высказанную в его рамках звуковую мысль, от мычания до симфонии — в себя. Вальс именно таков. Трехтактная умцаца внутреннего сгорания любой музыки. Вальс — большая топка. Вальс — крематорий на прекрасном голубом Дунае. Вальс — огонь Венского леса; а огонь нельзя сломать и пересобрать.
И, разумеется, у вальса ничего нельзя забрать. Никакие жанровые признаки, никакого погонять и вернуть. Вальсу можно только отдавать. Вальс можно только кормить. В отличие от огня он сожрёт все. "На счёт раз"? — нет: на раз-два-три.
Здесь, сразу же после Каравайчука, отошлемся к второй части "Титана" — Первой симфонии Малера. Чтобы оценить, с каким наслаждением он выныривает из этой воронки — с глазами по пять марок, вздрагивая, глупо хихикая и всем корпусом шатаясь вдоль по главной улице с оркестром."
(Извлечено из переписки с любезного разрешения любимого автора https://www.tgoop.com/burrowingowl, который один понимает, что мы слышим и как об этом сказать).
»
Примерно на этом месте остановился не кто иной, как Малер. Вальс Каравайчука мог бы стать второй частью какой-нибудь Двенадцатой его симфонии. Здесь недалёкие люди с важным видом произнесли бы слово "деконструкция вальса" — как если бы мясо после мясорубки перестало быть мясом и сменило твердое состояние. А ещё более умные — "пересборка", будто что-то сначала разъяли, а затем составили обратно, тщательно сныкав под салфетку лишние запчасти; нет же и этого.
А есть жанр. В данном случае, если угодно — и здесь как раз можно поп-терминологией — очень токсичный. Превращающий любую высказанную в его рамках звуковую мысль, от мычания до симфонии — в себя. Вальс именно таков. Трехтактная умцаца внутреннего сгорания любой музыки. Вальс — большая топка. Вальс — крематорий на прекрасном голубом Дунае. Вальс — огонь Венского леса; а огонь нельзя сломать и пересобрать.
И, разумеется, у вальса ничего нельзя забрать. Никакие жанровые признаки, никакого погонять и вернуть. Вальсу можно только отдавать. Вальс можно только кормить. В отличие от огня он сожрёт все. "На счёт раз"? — нет: на раз-два-три.
Здесь, сразу же после Каравайчука, отошлемся к второй части "Титана" — Первой симфонии Малера. Чтобы оценить, с каким наслаждением он выныривает из этой воронки — с глазами по пять марок, вздрагивая, глупо хихикая и всем корпусом шатаясь вдоль по главной улице с оркестром."
(Извлечено из переписки с любезного разрешения любимого автора https://www.tgoop.com/burrowingowl, который один понимает, что мы слышим и как об этом сказать).
Telegram
Русский Сыч
Юрий Васильев, ВЗГЛЯД
Провёл небольшой дилетантский эксперимент. Спросил у нескольких людей: "Зачем, по-вашему, (кто-то сделал/делает что-то)?" Ответы в большинстве случаев начинались с "потому что". Собственно, когда у себя спросил, тоже рефлекторно стал так отвечать. А между тем это ответ на совсем другой вопрос, намного менее, имхо, полезный. То есть вместо того, чтобы задуматься, какие цели может ставить перед собой сабж, дружно отвечаем, каким мы его считаем и "как вообще устроен мир". Та самая родная фундаментальная ошибка атрибуции.
P. S. При этом как раз ответ "не зачем, а почему", счёл бы годным - он предусматривает, что цели в принципе могут быть, просто их нет именно здесь. В большинстве случаев несколько наивно, на мой вкус, но соответствует вопросу.
P.P.S. Среди вопросов было в тч "Зачем тебе это показывают/ рассказывают?" - про масс-медиа.
P. S. При этом как раз ответ "не зачем, а почему", счёл бы годным - он предусматривает, что цели в принципе могут быть, просто их нет именно здесь. В большинстве случаев несколько наивно, на мой вкус, но соответствует вопросу.
P.P.S. Среди вопросов было в тч "Зачем тебе это показывают/ рассказывают?" - про масс-медиа.
В общественно-политических текстах "мы" интересно бывает мысленно заменять на "я и мои" друзья. Очень обогащает понимание.
"Мы победили" - "У меня и моих друзей всё круто".
"Мы не можем и не должны проиграть" - "Нельзя, чтоб у меня и моих друзей вдруг не всё стало круто!"
"Мы морально обанкротились как нация" - "Я и мои друзья морально обанкротились, но признавать это нельзя, поэтому перевалим всё на нацию, она большая, стерпит".
" Мы должны... " - "Дайте мне и моим друзьям денег".
"Мы победили" - "У меня и моих друзей всё круто".
"Мы не можем и не должны проиграть" - "Нельзя, чтоб у меня и моих друзей вдруг не всё стало круто!"
"Мы морально обанкротились как нация" - "Я и мои друзья морально обанкротились, но признавать это нельзя, поэтому перевалим всё на нацию, она большая, стерпит".
" Мы должны... " - "Дайте мне и моим друзьям денег".
Ещё раз: а) пропаганда и реклама - "два вида сущности одной"; б) пропаганда умеет: 1) объяснять, что "так можно"; 2) избавлять от сомнений; 3) подталкивать к выбору; в) иначе сказать, влияет на мировоззрение, даже его формирует, но не гарантирует, что оно никогда не изменится или что человек всегда будет вести себя не как ему выгодно, а как сказали - это приправа, а не основное блюдо; г) очень важная её задача и одновременно главный инструмент - давать людям ("улице безъязыкой") слова и образы: было смутное желание красивой жизни - стало желание конкретных туфель "хрю-хрю", было ощущение, что дурят нашего брата - стало чёткое понимание, как дурят, зачем и кого вешать etc; д) поэтому связь с реальностью ей очень желательна - без этого трудно сказать, какие у людей установятся корреляции, но вряд ли они будут именно заказанными; е) в том числе именно поэтому долгосрочная пропаганда (в образовании, например) даёт такие непредсказуемые эффекты - реальность сто раз изменилась, а учебник - нет; ж) и поэтому в пропаганде важна простота - чем она сложнее, тем больше шансов, что что-то пойдёт не так; з) хуже того, сложная пропаганда указывает на то, что её заказчики готовятся к тому, что что-то пойдёт не так и заранее "стелют соломку"; и) либо, что более вероятно, хотят, чтобы что-то пошло не так - и это не сложная пропаганда, а несколько простых, одна в другой; к) ключевые характеристика пропаганды - массированность и ясность.
При этом, на всякий случай: а) пропаганда и реклама - штуки вторичные, без них никуда, но на них одних далеко не уедешь; б) не всё, что люди говорят, пишут, рисуют и тд - пропаганда (хотя почти всегда какие-то элементы её в этом есть). Жить в мире, целиком сотканном из чужих попыток тебя в чём-то убедить, было бы невозможно; в) люди, которые хотят "больше пропаганды", по сути стремятся к ещё больше замусоренному рекламой пространству. А при передозировках реклама и пропаганда не то чтобы прекращали действовать - просто накапливают кумулятивные, "усложняющие" эффекты и их действие становится непредсказуемым.
Лик Парасольки, сиявший восторгом, подтверждал, что расчет
оправдался целиком и что ему на долю выпала высшая радость, доступная
передовому интеллигенту: он узнал гадость про своего ближнего. (Лесков)
P. S. И не только передового, по себе знаю.
оправдался целиком и что ему на долю выпала высшая радость, доступная
передовому интеллигенту: он узнал гадость про своего ближнего. (Лесков)
P. S. И не только передового, по себе знаю.
Forwarded from введение к отсутствующему
вчера в позднем разговоре подумал (писал об этом раньше, но мельком), что в XIX – XX веках произошла очень примечательная перемена. русские образованные слои последней трети XIX века были приучены мыслить в рамках «долга перед народом» - мысли на самом деле отнюдь не тривиальной, исходящей из довольно сложного социологического понимания, выработанного Лавровым и Михайловским и затем пошедшего в массы –
- а именно, во-первых, представления, что твое положение, твои достижения и проч. – являются не результатом только твоей заслуги, а, напротив, в первую очередь обусловлены твоим специфическим положением, условиями – частью которых является и существующее социальное расслоение, и ограниченный доступ к образованию значительной массы населения и проч. –
- то есть, например, если даже ты сам поднялся исключительно из низов, самоотверженным трудом и проч. – то сама возможность получения, блага, к которым получаешь доступ на каждом шаге, набегающие преимущества – обусловлены в том числе и тем, чего лишены другие –
- отсюда и следовало, во-вторых, что твое положение, как обусловленной общим положением вещей, которое ты сам не можешь признать справедливым, требует от тебя оправдания –
- те блага, к которым ты получил доступ, приобретенные тобой способности (в том числе, например, способность понимать сложное, способность получать удовольствие от таких культурных форм, понимание которых требует специфических навыков – попросту говоря, способности наслаждаться, убегать в мир воображаемого читая книжку) должны стать не предметом сугубо твоего эгоистического потребления – а по возможности нести благо другим –
- собственно, вот отсюда и «культурные работники», и «малые дела» и споры вокруг них и т.п. – и «долг перед народом» понимался не как право народа требовать от тебя (такового права у народа не признавалось – в том числе и потому, что он не выступал как субъект, и не осуществлял никакого решения о пожертвовании ради тебя), а как твое сознание, что ты должен постараться принести благо тем, благодаря которым стало возможно твое положение – это твой долг, а не их право. –
- новая, советская интеллигенция – широкие советские образованные массы – как раз к признанию никакого «долга», тем более перед «народом», не были склонны –
- в том числе как поднявшиеся в ходе революции (или сумевшие в ходе всех пертурбаций уцелеть с дореволюционных времен) –
- а вот идея «долга» оказалась вполне усвоена государством, много и старательно вещавшего на тему «государство тебе дало» - и, кстати, подозреваю, что чем дольше оно вещало на эту тему (где как раз право требовать решительно утверждалось, отчего сама конструкция становилась совершенно иной), тем слабее была готовность с противной стороны принимать на себя «долг», теперь уже понимаемый как корреспондирующий соответствующему праву –
- и что особенно примечательно (умные люди дополнят и расскажут, отчего оно так, я же пока ограничусь одной фиксацией факта), чем дальше, тем больше возрастал отказ от понимания себя и своей группы в рамках общей структуры –
- что сделало возможным, за счет чего все это существует и чем поддерживается –
- оборачиваясь языком индивидуальных достижений и группового самосознания как «добившегося самих»
- а именно, во-первых, представления, что твое положение, твои достижения и проч. – являются не результатом только твоей заслуги, а, напротив, в первую очередь обусловлены твоим специфическим положением, условиями – частью которых является и существующее социальное расслоение, и ограниченный доступ к образованию значительной массы населения и проч. –
- то есть, например, если даже ты сам поднялся исключительно из низов, самоотверженным трудом и проч. – то сама возможность получения, блага, к которым получаешь доступ на каждом шаге, набегающие преимущества – обусловлены в том числе и тем, чего лишены другие –
- отсюда и следовало, во-вторых, что твое положение, как обусловленной общим положением вещей, которое ты сам не можешь признать справедливым, требует от тебя оправдания –
- те блага, к которым ты получил доступ, приобретенные тобой способности (в том числе, например, способность понимать сложное, способность получать удовольствие от таких культурных форм, понимание которых требует специфических навыков – попросту говоря, способности наслаждаться, убегать в мир воображаемого читая книжку) должны стать не предметом сугубо твоего эгоистического потребления – а по возможности нести благо другим –
- собственно, вот отсюда и «культурные работники», и «малые дела» и споры вокруг них и т.п. – и «долг перед народом» понимался не как право народа требовать от тебя (такового права у народа не признавалось – в том числе и потому, что он не выступал как субъект, и не осуществлял никакого решения о пожертвовании ради тебя), а как твое сознание, что ты должен постараться принести благо тем, благодаря которым стало возможно твое положение – это твой долг, а не их право. –
- новая, советская интеллигенция – широкие советские образованные массы – как раз к признанию никакого «долга», тем более перед «народом», не были склонны –
- в том числе как поднявшиеся в ходе революции (или сумевшие в ходе всех пертурбаций уцелеть с дореволюционных времен) –
- а вот идея «долга» оказалась вполне усвоена государством, много и старательно вещавшего на тему «государство тебе дало» - и, кстати, подозреваю, что чем дольше оно вещало на эту тему (где как раз право требовать решительно утверждалось, отчего сама конструкция становилась совершенно иной), тем слабее была готовность с противной стороны принимать на себя «долг», теперь уже понимаемый как корреспондирующий соответствующему праву –
- и что особенно примечательно (умные люди дополнят и расскажут, отчего оно так, я же пока ограничусь одной фиксацией факта), чем дальше, тем больше возрастал отказ от понимания себя и своей группы в рамках общей структуры –
- что сделало возможным, за счет чего все это существует и чем поддерживается –
- оборачиваясь языком индивидуальных достижений и группового самосознания как «добившегося самих»
Споры между поклонниками разных версий прошлого несколько напоминают споры фанатов Мартина и Толкиена. Только тут и те другие почему-то считают, что обсуждают одну и ту же книгу. И поэтому со стороны выглядят очень странно.
Ещё раз, извините:
1. Если нечто возможно физически, оно возможно.
2. Политически невозможных вещей не бывает, бывают нежелательные.
3.Причём кому-то они, напротив, желательны, и кто знает, чья в итоге возьмёт.
4. Юридически невозможное невозможно только в рамках действующих законов.
5. Законы иногда меняются.
6. А иногда власть ими просто пренебрегает. Или трактует их жестоким и необычным образом.
7. Если политик говорит, что чего-то ни в коем случае не будет, значит, это что-то возможно. Знать будущее он не может, он политик, а не сивилла, а вот тот факт, что сам вопрос обсуждается, о чём-то говорит.
7. Если политик говорит, что что-то сделает или не сделает - это почти одно и то же (см. предыдущий пункт).
8. Если политик говорит о ком-то плохо или хорошо, это исключительно показатель текущего состояния отношений.
9. Завтра оно может быть другим. Причём между "сегодня" и "завтра" может вместиться любое количество трупов.
10. Политики, кстати, не идиоты и прекрасно знают, что никто не помнит, о чем и как там кто говорил год назад. Тем более, два года. А те, кто помнят, не придают в целом особого значения.
11. А ещё они прекрасно знают, что чудовищное преступление можно сделать из любого слова и из любого поступка. Вопрос исключительно медийных мощностей. Поэтому большого смысла "фильтровать базар" не видят. И в поступках сдерживаться - тоже.
12. Кстати, политики движимы любовью к власти (и связанным с ней благам) или к идее. Но никогда к людям. Чихать им обычно на свой народ и на чужие народы. На чужие совсем, на свой - почти совсем. Впрочем, об этом ещё Аристофан много писал - и с тех пор ничего не изменилось. И вряд ли когда-нибудь изменится.
1. Если нечто возможно физически, оно возможно.
2. Политически невозможных вещей не бывает, бывают нежелательные.
3.Причём кому-то они, напротив, желательны, и кто знает, чья в итоге возьмёт.
4. Юридически невозможное невозможно только в рамках действующих законов.
5. Законы иногда меняются.
6. А иногда власть ими просто пренебрегает. Или трактует их жестоким и необычным образом.
7. Если политик говорит, что чего-то ни в коем случае не будет, значит, это что-то возможно. Знать будущее он не может, он политик, а не сивилла, а вот тот факт, что сам вопрос обсуждается, о чём-то говорит.
7. Если политик говорит, что что-то сделает или не сделает - это почти одно и то же (см. предыдущий пункт).
8. Если политик говорит о ком-то плохо или хорошо, это исключительно показатель текущего состояния отношений.
9. Завтра оно может быть другим. Причём между "сегодня" и "завтра" может вместиться любое количество трупов.
10. Политики, кстати, не идиоты и прекрасно знают, что никто не помнит, о чем и как там кто говорил год назад. Тем более, два года. А те, кто помнят, не придают в целом особого значения.
11. А ещё они прекрасно знают, что чудовищное преступление можно сделать из любого слова и из любого поступка. Вопрос исключительно медийных мощностей. Поэтому большого смысла "фильтровать базар" не видят. И в поступках сдерживаться - тоже.
12. Кстати, политики движимы любовью к власти (и связанным с ней благам) или к идее. Но никогда к людям. Чихать им обычно на свой народ и на чужие народы. На чужие совсем, на свой - почти совсем. Впрочем, об этом ещё Аристофан много писал - и с тех пор ничего не изменилось. И вряд ли когда-нибудь изменится.
"Я интересуюсь историей" = "я люблю читать сказки";
"Я знаю историю" = "я хорошо и подробно знаю одну из мифологий - ну вот, например, вроде той, что у Куна, про Зевса там, Афину Палладу...";
" Я историк" - "я профессионально занимаюсь историей" или "я (не)закончил истфак";
"Я занимаюсь историей" - "с помощью разных методов той или иной степени изощренности и неочевидности я пытаюсь узнать, что происходило в неких местах или с некими людьми когда-то в прошлом".
"Я знаю историю" = "я хорошо и подробно знаю одну из мифологий - ну вот, например, вроде той, что у Куна, про Зевса там, Афину Палладу...";
" Я историк" - "я профессионально занимаюсь историей" или "я (не)закончил истфак";
"Я занимаюсь историей" - "с помощью разных методов той или иной степени изощренности и неочевидности я пытаюсь узнать, что происходило в неких местах или с некими людьми когда-то в прошлом".