Сколько ты высокого кинематографа не смотри, все равно «Джон Уик» вызовет больше эмоций и размышлений, чем «Треугольник печали» или, прости господи, «Барби».

«Когда в 1914 году разразилась война», — замечает, например, Купер (Cooper 1991, 140), «ни один континентальный борец за мир не был застигнут врасплох». Скорее, сторонники милитаризма оказались в заблуждении относительно эффективности стратегии, которую они энергично продавали своим соотечественникам. Именно фетишизация насилия является наивно оптимистичной, а ее последствия трагичными и жестокими.

Alexandre Christoyannopoulos

Важно напоминать марксистам, что их сознание тоже продукт того «бытия», в котором они сформировались, наряду с другими — и даже их подход к марксизму определяется этим опытом, что находит отражение в языке, репрезентации, способах коммуникации и взаимодействия.

Нет никакой метапозиции. Понять историчность марксизма значит уже сделать большой шаг к гуманизации этого учения — как минимум, отказаться от модерновых тотальных схем, опирающихся на рудименты «необходимости» и «неизбежности». «Неизбежность» разоружает и делает нетерпимым к альтернативам, возникающим в самом процессе жизни (как бы мы к отдельным из них не относились).

Признание вариативности, сложности, многоукладности и известного иррационализма человеческого существования — больше про классовую борьбу, социальные разрывы и политику, чем партийное ожидание самодеятельности безмозглых (читай беспартийных) «масс».

В условиях революции государство меняет свою классовую сучность

Исторический толкиенизм («борьба за правду») никуда не приведёт, кроме новых войн.

Именно война — то есть систематическое, институционализированное, культурное и закреплённое в рамках права насилие, левое или правое, социалистическое, националистическое, либеральное или даже анархическое — фундирует все режимы неравенства, бесправия и отчуждения. В войне лежит исток государства, поэтому государства не могут не готовиться к войне. Тоже самое касается и сил, которые фетишизируют насилие как средство освобождения, ожидая восстания пролетарских армий, прогрессивных национально-освободительных движений или религиозных фундаменталистов.

Любая современная война требует мобилизации ресурсов, иерархии, контроля и строгого планирования (в том числе расчету подлежат потери). С приходом оружия массового поражения и индустриализации романтическое представление о рукопашных боях и рыцарской доблести должны уйти в прошлое. Война — это хорошо планируемая, дегуманизирующая и предельно технологическая структура, работающая за счёт человеческих жертв (мобилизованных и «тыла»). Если кто-то ведёт войну, значит этот кто-то закладывает основы будущего государства со всеми вытекающими последствиями.

Нет смысла выбирать стороны. Эгалитарность заставляет думать о жертвах, о тех, кого бросают под каток машин войны. У них нет голоса. Нет партии мира. Борьба за мир — это борьба со структурами угнетения, не наоборот. Опыт прошлого века показывает, что когда происходит обратное — ради самых идеалистических целей освободители, реформаторы и революционеры готовы пойти на любые преступления против личности, лишь бы достигнуть своего.

Партия мира нужна как воздух в мире, объятом войнами всех против всех.

Без разоружения и упразднения национальных государств мы не выйдем из раскручивающейся по спирали мировой войны.

Левацкая мораль, оправдывающая военное насилие со стороны угнетённых, такая же гнилая, как попытка государств оправдать гонку вооружений мерами «превентивной защиты».

В каждой из этих позиций видна структурная слабость — никто не чувствует реальной власти в своих руках, а потому опирается на винтовку. Страх, вызываемый такими обстоятельствами, тоже берётся на вооружение и проецируется в информационном поле в самых разных формах.

Из-за деградации общественных институтов, огосударствления всех сфер жизни, непропорционального распределения ресурсов и отсутствия новых самостоятельных акторов на международном уровне, кроме правительств, корпораций и заполняющих нишу ЧВК и фундаменталистов, трудно представить, какими способами мы можем повлиять на ход событий.

Но цена молчания так высока, что просто позволить истории идти своим чередом равноценно капитуляции перед левиафаном и измене самим себе.

Нас никто не учил, как переживать войну в глобальном мире. Возможно, что гиперчувствительность, развивавшаяся в нас, даст подсказку, какие формы участия и представительства разорвут тиски тотальности — и «столкновению цивилизаций» не суждено будет развернуться в катастрофу из жутких фантастических фильмов.

Судя по всему, политические медиа-проекты, чтобы успешно функционировать и иметь влияние обречены постоянно отвечать на два ключевых вопроса: «Как к [этому] относиться?» и «Что делать?». Однако для формирования крепкой связи между медиа и аудиторией требуется ещё один элемент — личный пример («мы не только производим суждения, но и делаем то-то и то-то и оно получается так-то»).

Старое телевидение создавало звёзд экрана, «лидеров мнений» и «экспертов». Интернет-медиа работают иначе, в них слишком большое место занимает личностное начало, сопереживание, виртуальная вовлечённость в жизнь других. Мы ждём слов поддержки от любимых блогеров, обмена репликами, взаимности. Практики жизни, благодаря постоянной репрезентации, т.е. стиранию многих границ приватности становятся политическими. Пресловутое «критикуешь? — предлагай» решается посредством активного сторитейлинга, переживания ситуации и нахождения себя в ней. Даже интернет-площадки больших организаций вынуждены искать особый tone of voice, который бы выделял их среди других и заставлял потенциальных клиентов следить за ними, читать как комикс или книгу, ожидая новых постов. И расстояние постоянно сокращается, поскольку растёт сила публики: одна серьёзная ошибка может стоить медиа репутации, клиентов, читателей и места в эко-системе.

Взаимность и контроль, поддержание дискурса и политика последствий, публичная открытость и дистилляция приватного.

Что вы думаете об этом? Нужно ли медиа быть чем-то большим, чем фабрикой мнений и оценок? Каков ваш опыт взаимодействия с медиа? Подтолкнуло ли какое-либо интернет-издание вас на пересмотр/дополнение собственных взглядов и вдохновило ли заняться политической практикой?

...хотя потеря, горе и отсутствие запускают работу воображения и постоянно питают его, постоянно угрожая ему и низвергая его, стоит заметить и то, что именно из отказа признать это мобилизующее горе воздвигается фетиш произведения. Именно художник, снедаемый меланхолией, с наибольшим ожесточением сражается с символическим отвержением, обволакивающим его...

Юлия Кристева. Черное солнце

Знаки произвольны, поскольку язык начинается с отрицания (Verneinung) потери — в то самое время, что и депрессия, обусловленная трауром. «Я потерял необходимый объект, который, в конечном счете, оказывается моей матерью» — вот что, похоже, говорит говорящее существо. «Но нет, я обрел ее в знаках или, скорее, поскольку я соглашаюсь ее потерять, я ее не потерял (вот отрицание), я могу восстановить ее в языке».

Депрессивный человек, напротив, отказывается от отрицания: он аннулирует его, его подвешивает и в ностальгии замыкается на реальном объекте (Вещи) своей потери, который ему как раз не удается потерять и к которому он остается мучительно прикованным. Отказ (Verleugnung) от отрицания оказывается, таким образом, механизмом невозможного траура, учреждением фундаментальной печали и искусственного, ненадежного языка, выкроенного из того болезненного фона, которого не может достигнуть никакое означающее и который может модулироваться лишь интонацией, прерыванием речи.

Юлия Кристева

3600 человек в день убитыми — такова цена развития мировой войны, первый залп которой осуществила Россия. Это данные американских военных учёных. Начинаются разговоры о возвращении призыва. В сети легко найти также китайские исследования. Например, об эффективности массовых бомбардировок. Так, для захвата Тайваня в первый же день планируется выпустить в десятки раз больше ракет, чем было использовано Россией против Украины в начальном этапе войны. «Великие державы» стремительно избавляются от «сдерживающих» международных актов и строят новые полигоны для ядерных испытаний.

Падение уровня производительности, массовое обнищание, угроза голода и пандемия ментальных расстройств недвусмысленно намекают на причины столь ускоренного формирования новых «осей зла» и «войнов света».

Кажется, что в зазеркалье интернета всех беспокоит только отношение к происходящим событиям, а каждое серьёзное или «неформатное» высказывание рискует стать поляризующим.

Между тем в процессе мучительных родов новых «свободных наций» и защиты одряхлевших «демократий» больше никто не учитывает, что у «народа» может быть своё мнение на этот счёт, далеко чуждое военной этике и капиталистической рациональности.

Странно, что при таких раскладах кто-то все ещё верит в войну как в средство социального прогресса.

Наверное, однажды я напишу политические мемуары, в которых отдельную главу отведу недолгому, но довольно яркому периоду интеллектуальной работы, которая велась в виртуальных и вполне реальных сообществах молодых марксистов и марксисток (примерно, с конца 18-го по 20-й годы). Атмосфера творческого переосмысления сложных текстов Маркса была создана такими людьми, как Кагарлицкий, Бузгалин и Колганов, Цветков-младший… Широта подходов, целые пласты переводной литературы, актуализация диалектического и классового подхода через политику, экономику, искусство, культуру… Казалось, что марксистскими категориями мы можем понять и объяснить все на свете.

Сейчас Юльевич в тюрьме, Бузгалин умер, Цветков в подполье снова и снова превращает марксизм в стиль (крайне губительная практика).

Возникает образ выпавшего из рук стариков знамени, которое просто необходимо подобрать. Но идти с ним как-то иначе, быть тоньше, смелее и радикальнее там, где люди, вдохновившие нас, были готовы на компромиссы, оправдание и даже поддержку своего заклятого врага — буржуазного государства.

Способность к воображаемому, присущая западному человеку, получающая завершение в христианстве, — это способность переносить смысл в то самое место, где он потерян в смерти и/или бессмыслице. Сохранение идеализации: воображаемое — это чудо, но в то же время это распыление чуда — самообман, ничто, кроме сна и слов, слов, слов... Оно утверждает всемогущество временной субъективности — той, которая может высказать всё, включая смерть.

Юлия Кристева. Черное солнце

Всем привет. Нам с Сашей снова нужна ваша помощь.

Завтра надо отдавать за аренду квартиры. В этом месяце мы просели, хотя, кажется, снова сделали столько, что хватило на несколько проектов (и большие видео, и новый журнал, и мероприятия в новом пространстве, и медиа работы).

У нас не хватает 300 долларов для погашения счета. Я был бы очень признателен за любые посильные сейчас донаты.

Накопилась невероятно большая усталость, от которой уже даже не просто тяжело, а тошно.

Вот счета для переводов. Заранее всех благодарю

TBC: GE08TB7314245064400004 (Oleksandra Pushna)

Тинькофф: 5536914142542525

PayPal: https://www.paypal.me/egalitemagazine

Что мы делаем?

Спасибо всем большое за вашу поддержку. Сумму удалось собрать полностью. Мы не останемся на улице ещё месяц! ❤️

Очень надеюсь, что работа над новыми проектами Эгалите (а это — философская книга о войне, журнал о кино и переиздание важнейшего труда Кропоткина) и Miracle Spaces в ноябре принесёт свои плоды (но это неточно).

Приходите на наши кинопоказы в Тбилиси, покупайте наши издания («Не измену» Лисандра Спунера и анархо-феминистский «Alarm!»), поддерживайте по мере возможности кооператив на Boosty и Patreon (там очень много эксклюзивных образовательных и рабочих материалов). Каждая копеечка сейчас — это награда за ежедневный труд по поддержанию инфраструктуры, интеллектуальный поиск и материальное воплощение множества издательских идей в эпоху сворачивания свободы слова.

Мы все больше осваиваем YouTube. На канале журнала сегодня, например, появится новая серия подкаста «Кофе, сигареты и отчуждение» (предыдущий выпуск — тут). В нем мы с Сашей размышляем о политике памяти, материальной силе идеологии, политическом реализме и новых формах представительства, неосознанно подтачивающих сам концепт национального государства. Пожалуйста, если вы ещё не подписаны на канал — сделайте это. Чем скорее мы перешагнем порог в тысячу подписчиков и тысячу часов просмотров, тем скорее сможем включить монетизацию, что так же заметно улучшит наше шаткое положение. В ближайшее время мы планируем делать больше антивоенных роликов, популярно и политически раскрывающих онтологию мирности.

Этот пост может показаться нечитаемым «списком кораблей», но без подобного пересчёта порой теряется уверенность в том, что делаешь. Бытовые экономические неудачи заметно деформируют самовосприятие и снижают стрессоустойчивость в ситуации, когда правые молятся, чтобы с «чистой совестью» взять в руки оружие, а левые издыхают от бессилия — и кажется, что ты один на один с бездной.

Каждым своим начинанием мы хотим донести одну простую мысль — никто не должен становиться топливом молоха, все мы достойны счастья и любви. И что свободная жизнь сама по себе становится политической практикой по преодолению ежедневных угнетений.

Видимо, одна сублимация, обходящаяся без проработки эротических и танатических содержаний, оказывается слабым подспорьем, когда требуется противодействовать регрессивным тенденциям, разрушающим связи и увлекающим к смерти.

Путь Фрейда, напротив, нацелен на то, чтобы обустроить (при всех обстоятельствах и каковы бы ни были трудности так называемых нарциссических личностей) приход и формулировку сексуального желания. Эта нацеленность, хулителями психоанализа описываемая зачастую как «редукционизм», в оптике нашего рассмотрения меланхолического воображаемого по необходимости оказывается этическим выбором, поскольку именованное сексуальное желание обеспечивает привязку субъекта к другому и, следовательно, к смыслу — к смыслу жизни.

Кристева

Расскажите, пожалуйста, какие политические/социальные/арт/философские медиа вы читаете? Хотелось бы снова на регулярной основе начать писать куда-нибудь о радикальном искусстве и политике.

Сколько ещё жизней, моральных сил, чувств и настоящих вещей сожрет эта война? Ненавижу. Война — это распад, разрыв, кровь, грязь и оскудение. Ничего больше. Большее — в нас, в бездне, похожей на ров, оставшийся от первой разорвавшейся бомбы и пережитого ужаса.

Когда русские говорят об изобразительном искусстве, они нередко очень тонко и эмоционально рассуждают об опыте, который передаёт произведение, о непосредственном переживании сюжета, который в нем запечатлён. Когда же они говорят об опыте, который даёт им произведение сам по себе, о том, что было сделано художником, их речь обычно сводится к банальностям.

Эта позиция русского зрителя в чем-то схожа с его прежней, религиозной позицией и, возможно, сохраняет в себе ее отзвуки. (Промежуточный исторический пример — то, как Толстой описывает художника Михайлова в «Анне Карениной»). Икона даёт оправдание видимому миру, а произведение нынешнего советского искусства подтверждает ценность уже сформировавшегося у зрителя опыта мира, возводя этот опыт к традиции национальной культуры и тем самым его освещая.

Джон Берджер. Искусство и революция